Жажда. Книга сестер - Амели Нотомб

Мне дано вступить в мир иной, ничего не покинув. Уход без разлуки. Меня не оторвали от Магдалины. Я уношу ее любовь туда, где все начинается.

Моя вездесущность наконец обретает значение: я пребываю и в собственном теле, и вне его. Я слишком к нему привязан, чтобы в нем не осталось частицы моего присутствия: чрезмерная боль, какую я испытывал в последние часы, была не лучшим способом в нем жить. Я не чувствую себя отдельным от него, наоборот, мне кажется, что я вновь обретаю какие‑то его силы, например, доступ к оболочке.

Солдат, давший мне пить, констатирует мою смерть. Человек этот не лишен проницательности: разница не так уж велика. Он оповещает командира, тот глядит на меня с сомнением. Эта сценка забавляет меня: а если я не совсем умер, что это меняет? Небось этот центурион верит в мое волшебство, опасается обмана! Откровенно говоря, если б я захотел воскреснуть, у меня бы не получилось по одной простой причине: я обессилел. Умирать – дело утомительное.

Командир велит солдату пронзить мне копьем сердце. Приказ потрясает несчастного, он уже успел ко мне привязаться: ему неприятно использовать копье, с которого он поил меня из губки, чтобы нанести мне рану.

Командир раздражен, требует повиноваться немедленно. Нужно проверить, умер ли я, это же казнь! Солдат направляет копье мне в сердце, нарочно промахивается, словно хочет пощадить этот орган, пронзает меня чуть ниже, я не настолько силен в анатомии, чтобы сказать точно, куда он попал, я чувствую в себе лезвие копья, но мне не больно. Течет какая‑то жидкость, это не кровь.

Центурион, убедившись, возглашает:

– Он умер!

Редкие зрители, еще стоявшие передо мной, расходятся понурив головы, с сожалением и облегчением одновременно. Большинство ждали чуда: оно случилось, но его никто не заметил. Все оказалось совсем не зрелищным, самое обычное распятие, если бы не гроза под конец, было бы в самом деле такое чувство, что Всевышнему наплевать.

Магдалина бежит известить мать:

– Твой сын больше не страдает.

Они падают друг другу в объятия. Та часть меня, что отныне парит над телом, растроганно смотрит на них.

Магдалина берет мать за руку и ведет ее на Голгофу. Центурион приказал тому солдату и еще двоим снять меня с креста – теперь он лежит на земле. Им достало чуткости вынуть гвозди из рук и ног, прежде чем меня стащить, иначе бы их разорвало. Признаюсь, меня трогает такое внимание: я люблю свое тело, мне не хочется, чтобы над ним лишний раз издевались.

Мать просит, чтобы ей отдали мой труп, и никто не оспаривает ее права. С тех пор как римляне больше не сомневаются в моей смерти, они вежливы до невероятия. Кто бы поверил, что это те самые римляне, что терзали меня с самого утра? Похоже, их искренне умиляет эта женщина, явившаяся истребовать останки сына.

Мне нравится эта минута. Материнские объятия так нежны, это наша последняя встреча, я чувствую ее ласку и любовь, все матери, у которых умирает дитя, нуждаются в теле ушедшего – именно затем, чтобы он не ушел.

Насколько мучительно мне было встретить мать после того, как я первый раз упал под тяжестью креста, настолько же мне нравится побыть последний раз у нее на ее руках. Она не плачет, можно подумать, она чувствует мое блаженство, она говорит мне чудесные слова, мой малыш, мой птенчик, мой молочный ягненок, она покрывает поцелуями мой лоб и щеки, я вздрагиваю от волнения и, как ни странно, не сомневаюсь, что она это заметила. Вид у нее больше не грустный, наоборот. То, что именуют моей смертью, делает ее моложе на тридцать три года, как она красива, моя девочка-мать!

Мама, какое редкое счастье быть твоим сыном! Мать, которая обладает даром дать ребенку почувствовать, как она его любит, – это абсолютная благодать. Мне передается это опьянение, оно доступно совсем не каждому. Я обмякаю от удовольствия.

Занятный у моего тела статус – оно мертво для страдания, но не для радости! Даже не знаю, прибегаю ли я к силе оболочки, чудо рвется из нее словно само собой, моя кожа жива, она трепещет от счастья, и мать принимает в объятия этот трепет.

Сцену снятия с креста будут изображать многие живописцы, и в большинстве картин отражается эта двойственность. У Марии почти везде такой вид, будто она сознает какую‑то аномалию, но молчит. Забытье же мое заметно всегда.

Это хорошо: даже художники, нисколько не склонные к мистицизму, догадываются, что моя смерть – вознаграждение. Отдых воина. Жива душа после смерти или нет, как не вздохнуть с облегчением, что пытка этого несчастного кончилась?

Мне открыты произведения искусства всего мира и всех веков, и я люблю рассматривать снятия с креста. Сцены, где я изображен распятым, я обхожу стороной: никаких напоминаний о казни! Но меня очень трогают статуи и картины, где мое тело лежит на руках у матери. Поражаюсь точному взгляду художников.

Некоторые, и далеко не из худших, почувствовали, что мать помолодела. Об этом не упоминается ни в одном тексте – видимо, решили, что это неважно. Не спорю, у mater dolorosa есть другие заботы, кроме своих морщин.

Обычно помолодевшим выглядит покойный на смертном ложе. Мой случай не таков. Воистину, после того как тебя распяли, выглядишь стариком. Такое впечатление, что как раз матери достался пресловутый глоток молодости post mortem. Мне нравится, что наши тела связаны так.

На ватиканской композиции “Пьета” при входе в собор Святого Петра Мария выглядит лет на шестнадцать. Я гожусь ей в отцы. Мы настолько поменялись ролями, что кажется, будто это я оставляю мать сиротой.

Как бы то ни было, изображения mater dolorosa – это всегда гимн любви. Мать обретает тело сына с тем большим упоением, что это случается в последний раз.

Потом она может каждый день задумчиво сидеть на его могиле, но все равно она знает – нет ничего ценнее объятий; да, даже если тело мертво, всю любовь мира нельзя выразить лучше, чем обнимая его.

* * *

Я здесь. Я не перестал быть здесь. Не так, как раньше, конечно, но я здесь.

Чтобы постигнуть таинство моего присутствия, не нужно ни во что верить. Такое случается со всеми. Сколько раз мы бываем здесь, хотя и отсутствуем? С чем это связано, точно не известно.

Люди говорят себе: “Соберись”. Это значит “собери воедино свое присутствие”. Когда речь идет о рассеянном ученике, имеется в виду, что его присутствие рассеивается.