Весенняя лихорадка - Джон О'Хара

— Куда хочешь отправиться? — спросил Лиггетт.

— На Четырнадцатую улицу, в мое любимое заведение.

Они поднялись в заведение на Четырнадцатой улице по винтовой лестнице. Их впустил, сначала внимательно разглядев, человек с громадными розовыми угрями.

— Я боялась, ты меня не вспомнишь, — сказала Глория.

— Что? Полагаете, я не помню вас, мисс? — удивился этот человек, бармен. — И чего хотите выпить в этот благословенный день? Может, немного ирландского?

— Да, отлично.

— А вам, сэр?

— Шотландского с содовой.

— Превосходно. Превосходно, — сказал бармен.

В те дни это был бар с самой длинной в Нью-Йорке стойкой, в зале находилось только самое необходимое. Половину его занимали столики, стулья и музыкальный автомат, но перед стойкой был голый бетонный пол. Лиггетт и Глория осваивались друг с другом, улыбаясь друг-другу в зеркале. Неожиданно раздался громкий голос:

— Красавчик, Красавчик, черт бы тебя побрал. Том!

— Эдди, пожалуйста, не кричи так, — сказал Том, бармен, и улыбнулся Глории с Лиггеттом.

— Красавчик, дай пару пятицентовиков.

Они посмотрели на человека по имени Эдди, стоявшего у другого конца стойки, он потирал пухлые руки и причмокивал. На нем были форменная фуражка, серая шерстяная майка и синие брюки. Потом заметили, что у него револьвер, наручники и другое снаряжение полицейского. Китель его лежал на стуле.

— Прошу прощения, мисс и мистер, — сказал Эдди. — Обслужи сперва этих леди и джентльмена.

— Именно этим я и занимаюсь, — сказал Том, — а когда закончу, никаких пятицентовиков тебе не дам, и не проси.

— Дай пива, Красавчик, друг мой, — сказал Эдди. — Само собой, после того, как обслужишь леди и джентльмена.

— Когда освобожусь, дам. Во всяком случае, тебе уже почти пора идти, сдавать снаряжение. Что скажешь о нас, налогоплательщиках этого замечательного города? Мы все это переменим, когда пойдем использовать право голоса на избирательные участки.

— Слышал ли ты когда-нибудь о государственной службе, мой друг Красавчик? Полицейские — государственные служащие, и то, что вы, незаконно голосующие по нескольку раз, делаете на избирательных участках, нисколько нас не затрагивает. Пива!

— Ступай-ступай. Иди, сдавай снаряжение. Уже двадцать пять минут, пора.

— Эти часы спешат.

— Ничего подобного. Я сам поставил их точно, как только пришел. Иди, а то снова наживешь неприятности.

— Пойду и вернусь с целой фуражкой пятицентовиков, — сказал Эдди. Надел ремень со снаряжением, китель, поправил фуражку и, выходя, спросил бармена: — Принести тебе газету?

— Иди-иди, не подмазывайся, — ответил Том.

Вошли четверо молодых людей и стали очень серьезно играть спичками на выпивку. Вошел мужчина в майке, черных брюках и шапке из аккуратно сложенной газеты, помахал рукой игравшим спичками, но сел один. Вошел человек в сдвинутой на затылок шляпе, поздоровался с игроками и с человеком в шапке из газеты. Сел один, принялся корчить себе рожи в зеркале и рассказывать длинную историю. Том кивками давал понять, что слушает. Ведя рассказ, этот человек не отводил глаз от своего отражения. Том был внимателен к смотревшемуся в зеркало, разговаривал о бейсболе с человеком в газетной шапке, шутил с игроками спичками и был учтив с Лиггеттом и Глорией. Полицейский вернулся с несколькими газетами и большой бумажной сумкой, в которой принес несколько картонных упаковок. Из них он стал выкладывать тушеных моллюсков в тарелки, которые Том достал из-под стойки с бесплатными обедами. Сказал: «Пусть леди получит первая», потом были обслужены все остальные, полицейский с удовольствием наблюдал за этим; затем снял китель, повесил его на спинку стула и подошел к музыкальному автомату.

— Уйди от этой машины, черт возьми, — крикнул Том. — Прошу прощения, мисс. Эдди, дубина, уйди от нее, она не в порядке.

— Пошел к черту, — ответил Эдди. — Леди, нижайше прошу прощения. У меня здесь есть кой-какие права.

Он опустил в прорезь монету, мотор загудел, и помещение огласила песенка «Дайна заблудилась случайно».

— О Господи, не та пластинка, — сказал полицейский в сильном расстройстве. — Я хотел «Матушку Макри».

Наутро Глории Уэндрес пришло на дом заказное письмо:

Дорогая Глория.

Вижу, ты нисколько не изменила свою достойную сожаления манеру не являться на назначенную встречу, или ты не сознавала, что у нас сегодня была назначена встреча? Я сегодня с большими затруднениями приехал в Нью-Йорк, надеясь встретиться с тобой и поговорить о деле, которое мы оба хотим уладить. Привез названную тобой сумму, она слишком велика, чтобы разъезжать с ней, особенно в такое время, как это.

Пожалуйста, постарайся быть дома завтра (в понедельник) между двенадцатью и часом, я сделаю попытку связаться с тобой по междугородному телефону. Если не получится, попытаюсь созвониться с тобой снова в то же время во вторник.

Если бы ты представляла, как сложно мне приезжать в Нью-Йорк, то была бы более тактична.

Второпях

Д.Э.Р.

Глория прочла это письмо под вечер в понедельник, когда возвратилась домой, проведя ночь с Лиггеттом.

— Бедняжка, — сказала она, закончив. — Если бы представляла, как сложно, надо же!

4

Эдди Браннер был простым калифорнийцем. Одним из тех молодых людей, которые из-за роста и телосложения выглядят нескладными, если на них не практичный костюм яхтсмена или фрак за сто пятьдесят долларов. Рост шесть футов два дюйма не делал его внешность внушительной. Разговаривая, он всегда делал один и тот же жест — водил руками так, будто держал в них баскетбольный мяч и собирался забросить его в корзину. Не мог говорить оживленно, если не стоял, но он редко говорил оживленно. Как все калифорнийцы, Эдди любое утверждение сопровождал непременной оговоркой: «Думаю, сегодня пойдет дождь… По-моему, Герберт Гувер не станет следующим президентом… У меня только два доллара, вот и все».

За два года в Нью-Йорке у него было четыре, от силы пять хороших месяцев. В Стэнфордском университете[23] он был располагающим к себе, но не популярным. Популярные мужчины и женщины в колледже ставят себе цель быть популярными. Располагающие к себе не делают того, что вызывает антипатию. Эдди Браннер делал забавные рисунки. За пределами Стэнфорда он был известен больше, чем там, потому что его рисунки перепечатывали университетские журналы. Он взял работы прежних университетских художников-юмористов — в частности Тейлора из Дартмутского колледжа — и создал характерный комический тип. Рисовал маленьких мужчин с выпученными глазами, голова и тело их выглядели приплюснутыми. Подпись Эдди представляла собой ребус: заглавное В и маленький нарисованный бегун[24]. Она была крохотной, поскольку его рисунки были маленькими. В колледже он по мере возможности не рисовал женщин; при его технике у женщин были бы толстые ноги и маленькие, приземистые тела. Иногда он рисовал женскую головку как иллюстрацию к остротам на тему «Он — Она», которые большей частью писал сам.

«Стэнфорд чапарель» благодаря рисункам Эдди занимал высокое неофициальное место среди юмористических университетских ежемесячников в течение трех лет, пока он сотрудничал с этим журналом. На первом курсе Эдди ничего не делал, и его едва не исключили из-за непреодолимой лени, любви к некоторым грампластинкам и к одной девушке.

Когда в двадцать девятом году он окончил колледж, многие однокурсники втайне ему завидовали. Даже богатые. Эдди кое-чем обладал; в восточных штатах о нем знали. Разве его рисунки не появлялись время от времени в журналах «Джадж» и «Колледж хьюмор»? Отец Эдди, удачливый пьяница, сколотивший небольшое состояние на миниатюрных площадках для игры в гольф, почувствовал, что они ему надоели, и быстро превратил их там, где позволяли муниципальные правила районирования, в закусочные для автомобилистов, приносившие, когда Эдди учился на последнем курсе, баснословные доходы. Браннер-старший больше всего был счастлив, когда сопровождал группу «спортсменов» и газетчиков, ехавших на восток на значительную встречу боксеров. Джек Демпси[25] был его близким другом. Сам он окончил Канзасский университет, но закатывал большие вечеринки для футболистов в Стэнфорде, а потом в Сан-Франциско после матчей. Эдди это не смущало, он не состоял в одном студенческом братстве с отцом, и когда старый джентльмен приезжал в Стэнфорд, то шел к себе в братство, занимался своими делами, а Эдди мог следовать собственным планам. К отцу он питал отчужденную терпимость, которая иногда компенсирует отсутствие других чувств или, вернее, заменяет презрение, к ощущению которого Эдди иногда бывал близок.