Бродяжка (СИ) - "MelodySky"

— Так ты учитель, что ли? — недоверчиво восклицает.

— Можно и так сказать, — расслабленно улыбаюсь. Он начал втягиваться в диалог — это хорошо. — Я — ученый, профессор астрофизики, преподаю в Имперском колледже.

Роджер присвистывает и смотрит на меня уже больше с восхищением, чем с недоверием.

— А я думал все ученые морщинистые, седые старикашки с залысинами, да с радикулитом. А ты скорее на врача похож или журналиста.

— Ну, я не так и далек от этого, ещё пара лет и…

— Не-е… — тянет смешливо и качает головой. — Ты красивый и такой молодой.

— Считаешь меня красивым? — поднимаю бровь в удивлении и усмехаюсь, вот только комплиментов мне и не хватает сейчас.

— Ага, был бы я тёлкой — точно бы запал, хотя… тебе же на них пофигу… — изрекает с таким знанием дела, что я чуть чаем не поперхнулся.

Вот, значит, каким он меня видит! И ведь как ловко разговор уводит в сторону. Но со мной этот номер не пройдет.

— Теперь твоя очередь рассказывать. Обо мне ты почти все знаешь, а я о тебе практически ничего. Не бойся и помни: я обещал помочь, мне можно доверять.

Вяло кивает и снова мнется, сосредоточенно рассматривает свои обветренные, кое-где потрескавшиеся красные руки, ерзает на стуле, но упорно молчит. Кладу ладонь на его пальцы, сжимаю совсем чуть-чуть, чтобы немного подбодрить, и улыбаюсь как можно ласковее.

— В общем… я из Труро. Сбежал из дома два года назад. Приехал на поезде… решил на столицу посмотреть. Вот и все.

Вот и все? Далековато он забрался для простой прогулки по городу, да и затянулась она как-то чересчур. И все эти два года он бродяжничал? Да что же заставило его так поступить?

— У тебя родители алкоголики? Тебя били?

Смотрит с таким неподдельным удивлением, словно я сморозил несусветную чушь.

— Нет, нормальные… вроде. И никто меня не бил. С чего ты взял?

— Просто так из дома не бегут, да еще и настолько далеко. Может, прекратишь паясничать и все расскажешь?

Вздыхает обреченно и хмурит брови, обкусывает заусенцы на пальцах. Да, я так просто не отстану и все равно узнаю, в чем дело. По крайней мере, я имею право знать, что за человек находится в моем доме.

— Есть один уеб… козел, короче… там, в школе…

Он говорит и говорит. Сначала неуверенно, постоянно сбиваясь, затем сосредоточенно, и чем дальше, тем сильнее распаляется, вываливая на меня такие жуткие подробности, что вместо чая возникает желание хлебнуть чего покрепче. И это при условии, что кроме бокала красного вина или бутылочки пива, и то изредка, вообще не признаю алкоголь. А он шмыгает носом все чаще и вот-вот разревется, но сдерживает себя, хоть и с трудом.

А ведь я никогда не замечал ничего подобного в нашем колледже. Почти каждый день, добираясь до своего кабинета, я иду по одним и тем же коридорам, наполненным радостным гулом и звонким смехом, встречаю знакомые счастливые лица студентов, и мне сложно даже допустить, что кто-нибудь из них подвергается жестоким издевательствам. Но много ли я знаю о том, что творится в темных закутках или туалетах? Дети жестоки, и некоторых нельзя за это винить.

Глядя на сидящего передо мной мальчишку, замученного страхом изнасилования настолько, что он решается на отчаянный поступок и сбегает из семьи, где не может найти ни поддержки, ни понимания, я вижу тысячи таких детей, живущих под гнетом родителей-извращенцев или подонков одноклассников, терпящих измывательства день за днем, боящихся даже помощи попросить, и в итоге заканчивающих очень печально: на улицах, в притонах, в тюрьмах или моргах.

Роджеру еще повезло, хотя вряд ли это можно назвать везением, он тоже многое повидал, но он хотя бы жив и, надеюсь, здоров. И будь я проклят, если позволю ему снова бродяжничать. Не знаю, может, я принимаю опрометчивое решение, но теперь уже не смогу поступить иначе. Я должен ему помочь, и даже если стану последним идиотом в глазах… да черт с ним, кто бы там ни был, но я не отпущу этого мальчика никуда. Пусть пока поживет со мной, а дальше… Есть у меня идея, и я ее обязательно обдумаю.

— И как же ты жил все это время, а главное, где? — выходит как-то слишком хрипло и жалостливо.

Роджер тут же вскидывается, почувствовав эту жалость:

— Где придется… Когда я только приехал, то познакомился с одним парнем, он меня приютил, и несколько недель я провел с ним. С тех пор иногда наведываюсь к нему в подвал…

— Подожди, какой подвал?

— Обыкновенный, в какой-то заброшенной больнице, там даже помыться можно в прачечной, но только летом. Зимой все замерзает наглухо и жутко холодно, приходится уходить и искать другое место. Но я там редко бываю, слишком много всякого сброда ошивается. Однажды ночевал несколько ночей с кучкой бездомных в каком-то торговом центре. Познакомился с мужиком, типа художника, что ли… Он опекал меня и не давал никому в обиду, говорил, что сына своего во мне видит. Как-то раз, пока я спал, он нарисовал мой портрет. Красиво получилось, как на старой черно-белой фотографии, но рисунок я куда-то проеб… ну, потерял в смысле. А потом какие-то парни из-за еды порезали друг друга, нагрянули полицейские, всех стали допрашивать, и пришлось сматываться оттуда, не хотел светиться, а то мало ли…

Роджер вдруг замолкает и опускает взгляд в чашку с чаем, кончиком пальца водит по кромке кружки и замечаю, как краснеет до самых ушей. Стыдно ему, что ли? Хочу как-то подбодрить его, но боюсь спугнуть, поэтому молчу, не в силах вымолвить ни слова. Он, будто услышав мои мысли, продолжает рассказ:

— Иногда ночевал в одном притоне… — И, увидев мой изумленный взгляд, поспешно добавляет: — Нет, ты не думай, я не из таких… Но там вроде неплохо: шлюхи веселые, некоторые даже себя предлагали, не за деньги, а чтобы развлечься, наверное, я им нравился из-за своего смазливого личика, но я всегда отказывался. Я-то не шлюха. В основном, конечно, подкидывали еду со столов богатеньких клиентов, да выпивку, а я не брезговал — жрать всегда охота. А еще пускали в подсобку, где можно было перекантоваться ночью, хотя и приходилось спать рядом с эмигрантами. Но это было важнее и всяко лучше, чем на улице. А один из мальчиков, местных элитных сучек, даже поработать предлагал… сейчас его уже нет, умер на днях от передоза. Хозяин там, правда, конченый мудак, поэтому я не люблю это место. Но больше всего мне нравится у Джона.

Роджер делает паузу и улыбается. Впервые вижу, чтобы он вот так искренне и беззаботно улыбался по-доброму, словно вспомнил что-то счастливое. Видимо, этот Джон много значит для него.

— Кто он… этот Джон?

— Классный парень и мой единственный друг здесь, в Лондоне. Когда его отец уезжал в очередной рейс, он частенько оставался один и каждый раз звал меня к себе пожить. Вдвоем веселее и не так страшно. Тогда для меня наступало счастливое время, прямо как в сказке. И поспать можно по-человечески, и поесть вдоволь, и ванная в полном распоряжении, а если живешь в какой-нибудь подворотне — это становится большой проблемой. Потом его отец возвращался, и я, конечно, выметался обратно на улицу, он не любит всяких беспризорников… Зато всегда давал нам работу и честно платил. А прошлой зимой я нашел одно место — там тепло, и никого не бывает. Живи — не хочу! После встречи с тобой — помнишь, у той кофейни? — я там и ошивался эти дни. У меня даже соседка появилась… крыса, представляешь?

— Крыса? — морщусь и с трудом верю. Что за шуточки дурацкие?

— Ну да… самая настоящая, большая такая, коричневая, и глаза умные-умные. Я с ней делился едой, а она спала со мной рядом, охраняла, наверное.

— И тебе не было противно? Не страшно?

— Не-а. — Мотает головой и смеется. — Чего мне бояться каких-то крыс? — И тут же меняется в лице. — Люди страшнее.

Люди страшнее… Как же он прав.

— И что ты ел?

— Выбора-то особо не было… Иногда на помойках возле ресторанов что-то находил. Знаешь, сколько хорошей еды выкидывают эти зажравшиеся богатеи? Лучше бы бездомным отдавали, гады! Когда появлялись деньги, то покупал в магазинах или стрит-фудах что-нибудь получше. Но в основном бегал ко всяким торговым центрам и вокзалам, там волонтеры от Армии спасения подкармливают людей, иногда даже добавку можно получить. Конечно, не всегда удавалось поесть, бывало и по несколько дней ничего толком не ел, но я не жалуюсь, вроде как сам выбрал такую жизнь, и мне некого винить. Даже того мудака, который домогался и запугивал меня. Ведь если бы я не сбежал тогда, то точно прирезал бы его, защищаясь, потому что задницу свою никому не подставлю. Я себя знаю. И оказался бы за решеткой, а это вряд ли лучше, чем бродяжничать и голодать. Но голод не так ужасен, как отсутствие нормальной одежды. Все, что я привез с собой, не смогло меня согреть, когда наступили холода. У нас в Труро зимы теплые, а тут… Я и не знал, что в Лондоне так холодно зимой. — Роджер ежится, инстинктивно обхватывая себя руками, и даже бледнеет. — Не знал, что мне придется так тяжело.