Голубые пески - Всеволод Иванов

И бежал и дымил небо двух'этажный американского типа пароход «Андрей Первозванный».

XIII

Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.

Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:

— Куды?

Огонь от фонаря на лице — желток яичный. Голос — как скорлупа, давится.

Кирилл Михеич:

— Сапоги скинь. Прибрано сено?

— Сеновал?

В такую темь каждое слово — что обвал. Потому — не договаривают.

— Лопату давай.

— Половики сготовь.

Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносный.

— Не разбрасывай землю. На половики клади.

Половики с землей желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.

В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.

Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.

Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая, как плесень.

— Поори еще.

— Жалко, поди.

— Плотнее клади, не войдет.

Тоненько запела у соседей Варвара — точно в сундуке поет. Старик даже каблуком стукнул:

— Воет. Тоскует.

— Поет.

— Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.

Песок тяжелый, как золото — в погреб. И глотает же яма! Будто уходят сундуки — глубже колодца. Остановился Поликарпыч, читал скороговоркой неразборчивыми прадедовскими словами. А Кирилл Михеич понимал:

Заговорная смерть, недотрожная темьвыходи из села, не давай счастье рабаКирилла из закутья, из двора. В нашемгороде ходит Митрий святой, с ладоном.со свящей, со горячим мечом да пращей. Мы тебя, грабителя, сожгем огнем,кочергой загребем, помелом заметеми попелом забьем — не ходи на наши пески-заклянцы. Чур, наше добро, ситцы, бархаты, плисы, серебро, золото, медь семижильную, белосизые шубы, кресты, образаза святые молитвы, чур!..

Заровнял Поликарпыч, притоптал. Трухой засыпал, сеном. А с сена сойти, — отнялись ноги. Ребячьим плачем выл. Фонарь у него в руке клевал острым клювом — мохнатая синяя птица.

— За какие таки грехи, сыночек, прятать-то?.. А?

Мыслей не находилось иных, только вопросы. Как вилами в сено, пусто вздевал к сыну руки. А Кирилл Михеич стоял у порога, торопил:

— Пойдем. Увидют.

И не шли. Сели оба, ждали, прижавшись плечо в плечо. Хотелось Кириллу Михеичу жалостных слов, а как попросить — губы привыкли говорить другое. Сказал:

— Сергевну услал, Олимпиада не то спит, не то молится.

Часы ударили — раз. В церкви здесь отбивают часы.

— О-ом… — колоколом окнули большим.

И сразу за ним:

— Ом! ом! ом! ом!.. м!м!м!

Как псы из аула, один за другим — черные мохнатые звуки ломали небо.

Дернул Поликарпыч за плечо:

— Набат!

И не успел пальцы снять, Кирилл Михеич — в ограде. Путаясь ногами в щебне, грудью ловил набат. Закричать что-то хотел — не мог. Прислонился к постройке, слушал.

По кварталу всему захлопали дверями. Лампы на крылечке выпрыгнули жмурятся от сухой и плотной сини. В коротенькой юбочке выпрыгнула Варвара, крикнула:

— Что там такое?

И, басом одевая ее, мать:

— Да, да, что случилось?

— На-абат!..

А он оседает медногривый ко всем углам. Трясет ставнями. Скрипит дверями:

— Ом!.. ом!.. ом!..

С другой церкви — еще обильнее медным ревом:

— Ам!.. м… м… м… ам!.. ам!..

И вдруг из-за джатаков, со степи тра-ахнуло, раскололо на куски небо и свистнуло по улицам:

— А та-та-та… ат… ета-ета-ета-ата!.. ат!..

Кто-то, словно раненый, стонал и путался в заборах. Медный гул забивал ему дорогу. В заборах же металась выскочившая из пригонов лошадь.

— Та. Та… а-а-ать!.. ат!..

Взвизгнуло по заборам, туша огни:

— Стреляют, владычица!..

Только два офицера остались на крыльце. Вдруг помолодевшими трезвыми голосами говорили:

— Большевикам со степи зачем?.. Идут цепями. Вот это слева, а тут… — Ну, да — не большевики.

И громко, точно в телефонную трубку, крикнул:

— Мама! Достань кожаное обмундирование.

Визжали напуганно болты дверей.

До утра, — затянутые в ремни с прицепленными револьверами, — сидели на крыльце. Солнце встало и осело розовато-золотым пятном на их плечи.

По улицам скачет казак, машет бело-зеленым флагом:

— Граждане! — кричит он, с седла заглядывая в ограды: — арестовывайте! На улисы не показывайся, сичас наступленье на Иртыш!

Стучит флагом в ставни и, не дожидаясь ответа, скачет дальше:

— Большевики, выходи!..

А за ним густой толпой показались киргизы с длинными деревянными пиками.

В казармах солдат застали сонных. Не проснувшихся еще, выгнали их в подштанниках на плац между розовых зданий. Казачий офицер на ленивой лошади крикнул безучастно:

— По приказу Временного Правительства, разоружаетесь! За пособничество большевикам будете судимы. Сми-ирно-о!..

Солдаты, зевая и вздрагивая от холода, как только офицер шире разинул рот, крикнули:

— Ура-а!..

В это время пароход «Андрей Первозванный» скинул причалы, немножко переваливаясь, вышел на средину реки и ударил по улицам из пулеметов.

Квартальный староста Вязьмитин обходил дома.

Пришел и к Кириллу Михеичу. Заглядывая в книгу, сказал строго:

— Приказано — мобилизовать до пятидесяти лет. Вам сколько?

— Сорок два.

Улыбнулся пушистой бородой. Щеки у него маленькие, с яичко.

— Придется. Через два часа являться, к церкви. Заборов держитесь большевики по улицам палят. Оружие есть?

— Нету.

— Ну, хоть штаны солдатские наденьте. Ползти придется.

Стукнул ребром руки о книгу, добавил задумчиво:

— Ползти — песок, жарко. Ладно грязи нету. Больше мужиков не водится в доме?

Кирилл Михеич сказал уныло:

— Перебьют. Не пойти разе?.. А коли вернутся с Запусом?

— Убили Запуса. Артюшка.

— Ну-у?!. Откуда известно?

Староста поглядел вниз на усы и сказал строго:

— Знаю. Естафета прискакала из станиц. Труп везут. Икон награбленных — обоз с ними захватили…

Верно насквозь прожжена земля: Иртыш паром исходит — от прокаленных желтых вод — голубой столб пара; над рекой другая река — тень реки.

От вод до неба — голубая жила. И, как тень пароходная, — прерывный напуганный гудок; вверху, винтит в жиле:

— У-ук! ук!.. а-а-а-и-и… ук! ук!.. а-а-и-а-а-и-и… ук!.. у-у…

Песком, словно печью раскаленной, ползешь. В голове угар, тополя от палисадников пахнут вениками, и пулемет с парохода — как брызги на каменку. От каждого брызга соленый пот по хребту.

Не один Кирилл Михеич, так чувствовали все. Как волки или рысь по сучьям — ползли именитые Павлодарские граждане к пароходу, к ярам. Срединой улицы нельзя, — пулемет стрекочет.

Винтовки в руках обратно, к дому тянут: словно пятипудовые рельсы в пальцах. А нельзя — тонкоребрый офицер полз позади всех с одной стороны, с другой позади — в новых кожаных куртках сыновья Саженовой.

Кричал офицер Долонко:

— Граждане, будьте неустрашимей. До яра два квартала осталось… Ничего, ничего — ура кричите, легче будет.

Неумелыми голосами (они все люди нужные — отсрочники, на оборону родины) кричали разрозненно:

— Ура-а-а!..

И рядом, с других улиц взывали к ним заблудившиеся в песках таким же самодельным «ура».

Яков Саженов полз не на четвереньках, а на коленях, и в одной руке держал револьвер. Кожаная куртка блестела ярче револьвера.

Кирилл Михеич полз впереди его людей на десять и при каждом его крике оборачивался:

— Двигайтесь, двигайтесь! Этак к ночи приползем, до вечера, что ль? Жива-а!.. Кто свыше трех минут отдыхать будет, — пристрелю собственноручно.

И ползли — по одной стороне улицы — одни, по другой — другие. А по средине — в жару, в пыли невидимой пароходные несговорчивые пули.

Было много тех, что стояли в очереди на сходнях — платившие контрибуцию. Первой гильдии — Афанасий Семенов, Крылов — табачный плантатор, Колокольщиковы — старик с сыном. Об них кто-то вздохнул, завидуя:

— Добровольно ползут!

Колокольщиков, пыля бородой песчаные кучи, полз впереди, гордо подняв голову, и одобрял:

— Порадеем, православные. Погибель ихняя последняя пришла.

А впереди, через человека, полз архитектор Шмуро, оборачивался к подрядчику и говорил скорбно:

— Разве так в Англии, Кирилл Михеич, водится? В такое унизительное положение человека выдвигать. Черви мы — ползти?!

Какой-то почтовый чиновник прокричал с другой стороны улицы:

— А вы на земле проживете, как черви слепые! Горький немцам продался и на деньги немецкие дома в Англии скупает. Вот царь-то кого не повесил!..

— Ура-а!.. — закричал он отчаянно.