Крылья ужаса - Юрий Мамлеев

Так, болтая и замирая, проникли они в свой дом, не заметив притаившихся Мефодия и Люду.

…Люда оцепенела от сознания смерти Иры. Мефодий превратился для нее в некое черное существо, отчужденно сидящее рядом.

— Убили, убили, сволочи, — наконец, сдавленно сказала она. — Я так и знала, что этим могло кончиться, ведь она им не родная дочь, я знаю. Убили! Что ей теперь в аду-то делать?! Ведь могла бы пожить хоть малость на белом свете, понаслаждаться…

Бездонная жалость к Ире охватила ее, и вместе с тем не проходило оцепенение. Она и не заметила, как Мефодий встал и ушел.

«Родители» Иры прошли в дом. Но тут уже старушка Софья Григорьевна зашевелилась в своем углу. Зоя прежде всего захотела взглянуть на труп Иры. Володя по-хозяйски открыл дверь в комнату девочки.

Ира лежала может быть чуть-чуть по-другому. Но Зое голое белое тело девочки казалось по-вечному неподвижным и спокойным.

Надо было по-деловому подождать Эдика, мясника. А Володя, посвистывая, вспоминал свою недавнюю «любовь» с Ирочкой. Виновато он юлил вокруг Зои.

Вдруг выползла Софья Борисовна и чуть не грохнулась. Уложили ее в кресло, отпоили. Зоя, опять начавшая злиться на Володю, рассказала ей все. Особенно старуху огорчила ссора с Володей.

— Надо сохранить семью, сохранить очаг, — прохрипела она из кресла. — Ты не должна расставаться с мужем.

И погрозила ей пальцем.

…Ранним утром, когда взошло солнце, тело девочки еще разделывал мясник Эдик.

Рядом с мясником стояла початая бутылка водки. Но Эдик работал не хмельно, а сосредоточенно: отделял и клал жирные ляжки в одну сторону, груди — в другую, а плечи и пухлые руки — в третью.

Зоя, которая заставляла себя холодно смотреть на все это, не понимала его профессиональных тайн. К тому же она считала, что ей надо действовать по принципу наоборот: чтоб не мучили сны, чувства, и воспоминания, надо де все просмотреть наяву, нудно и спокойно, все приняв, и тогда в уме ничего не останется. Она курила и смотрела на девчонку, как на гуся.

Володя же тихонько заперся с Софьей Григорьевной в ее комнатушке: ведь они были полюбовниками… Старушка успела только опять прошамкать, что надо де сохранить семейный очаг, но тут же сладострастно-старчески завизжала, входя в за-бытие…

Ее вой не был, однако, слышен из-за стука топора: Эдик как раз заканчивал труп девочки.

Голова его как будто сузилась, и кепка (он ее не снимал) — от непонятных телодвижений — словно ползла вверх, к потолку со звездами.

На полу лежала голова Иры.

— Лицо ее не отдам! — вдруг истерически закричала Зоя. Эдик выпрямился (глаз не было) и указал на Зою окровавленным топором.

— Ты что, чокнулась?

— Я не чокнулась. Я всегда была в уме. Я просто смеюсь!

И Зоя, захохотав, обежала вокруг головы, чтоб посмотреть, где лицо. Вид лица пронзил ее до какого-то анти-экстаза, и она остановилась, точно наткнулась на падшего ангела: лицо превратилось в кровавое мясное блюдо, и только губы посреди этого мертвого месива сохранились почти такими же, как при жизни: они были раскрыты в сладострастной улыбке. Это была улыбка самой себе, себе, которая умеет так наслаждаться.

Эдик захохотал.

— Сумасшедший клиент пошел, — протрубил он. — Я, правда, по пьянке ее лицо чуть-чуть изувечил. Ну, ничего, не на бал отправляется. Ты только деньги выкладывай. Не время для шуток теперь.

В дверь высунулся Володя. Одежда его была в небрежности, и сам он — хмуро-помятый.

— Закругляйтесь, — пробормотал он.

Зоя пулей вылетела из комнаты.

Скоро все было прибрано, как на лужайке теней. Зоя — для страховки — подмыла в последний раз пол. Девочка давно уже была уложена…

— Не ласков мир-то был к Ирочке, — вдруг заплакала Зоя.

— Мать съели, сама — удавилась. А хотела-то от мира всего только сладости… Дите…

— Не дури, Зойка, — угрюмо поправил Володя. — На том свете восстановится. Не нашего это ума дело…

— Чудаки вы, — на прощанье сказал Эдик. — Тоже мне клиенты… Больно много задумываетесь…

ХI

Смерть Иры довела Люду до состояния шока. На следующий день она была не в себе, мучаясь от противоречий внутри. Сразу же она решила — всякие внешние действия (розыск трупа, милиция, земное возмездие) здесь бесполезны (хотя она и возненавидела Зою), ибо смерть необратима, а послесмертное возмездие страшнее земного.

Главное, что ее мучило сначала — это судьба Иры, новая судьба; после гибели. «Как она хотела жить, Боже, как она хотела жить, — непрерывно думала Люда, — я чувствовала это по каждому движению ее плоти, ее нежного, пухлого живота… И что с ней теперь — в полу-аду, во тьме полу-бреда?! Чем ей помочь, как спасти? Молитвой?! Поможет ли ей, такой, молитва?»

Но Люда пыталась молиться, бросалась от медитаций к медитациям… И потом с ужасом почувствовала, что она так мучается, потому что у нее возник страх за свое второе темное «я», ибо Ира, может быть, и была для нее персонификацией такого «второго я».

Но на другой день она почти отбросила эту мысль.

Но тем не менее судьба Иры и страх за нее продолжал болезненно тревожить Люду. Родилось упорное, почти неотразимое желание узнать, что реально произошло с душой Иры, что с ней в действительности теперь. Она продолжала также молиться за нее и посылать ей потоки искренней любви от себя, чтобы смягчить ее участь, но она чувствовала: надо точно знать, что с ней, в какой она ситуации, и тогда только можно помочь… по-настоящему… Ибо, что бы ни говорили мистики, в реальном состоянии души после смерти есть что-то не только глубоко-индивидуальное, но и абсолютно непредсказуемое…

И поэтому она хотела реально знать. Но как? Не спиритическими же забавами. Она знала — тайна состояния души после смерти сокровенна и охраняется от наглого взора смертных. Она подумала: может быть, можно как-то косвенно, без вреда для нее узнать.

Но ее поток мета-страсти прервался… явлением Иры. Оно было во сне, на четвертый день после смерти, и можно было надсмеяться и сказать самой себе, что это проекция собственных переживаний, но все-таки что-то в этом «явлении» ее поразило.

Ира «явилась» наглая и развязная. И нисколько не опечаленная своей смертью.

— Что ты все обо мне молишься, дура, — сказала она Люде. — Лучше отдайся мне, чем разводить слюни…

Но на следующую ночь было другое: Иры не было, но Люда слышала ее стон, дикий, далекий и умоляющий…

Больше явления не повторились. Так или иначе, но желание Люды оставалось неизменным: идти и узнать, болезненно-напряженно узнать и охватить всю картину в своем сознании.

И она вспомнила о всех странных обитателях и посетителях дома номер восемь. Прежде всего о Мефодии и Анастасии Петровне с ее загробным домохозяйством.

«Шутки шутками, — думала она, — но этот парень и эта девочка — крепкие практики и в чем-то знатоки…»

Раньше она порой испытывала некоторую метафизическую брезгливость к ним — мол, позабыли о Духе, об Абсолюте, копаются в могильном дерьме, но теперь, она почувствовала к ним некое цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и ласкалась в их метафизической абсурдности и лихости — Бог, мол, далеко, а они — рядом.

«Наседка она у нас надмогильная, — часто умилялась Люда, глядя на «Настеньку», прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. — И сидит она над трупами, голубушка, как кура заботливая над своими яйцами. Только что из трупиков-то высиживает!?…Хлопотунья!!»

Но теперь бешенство искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте «забыли». Да и мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен, бормотала она. Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное, тайное… Пойду за ними, и душу Иры, несчастной, может быть, найду.

Обнаженно-черный, далекий путь, космос-бездна чудился ей там, куда вели дороги Мефодия и Настеньки…

Идти, идти и идти — яростно билось в ее уме. Да, она уже многое знает о себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное собственное «Я», бессмертное и необъятное, но ведь существует и этот сюрреальный, бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории.

Может быть, Ира, была только предлогом. Словно что-то звало ее, и вместе с тем было сильное, ясное желание познать судьбу родной и отвратительной Иры.

После всех этих мыслей, приведя их в некоторый стройный порядок, она решила, не откладывая ничего в долгий ящик, повидать Фодю. Выбрала момент, когда тот был во дворе: прыгал головой вниз вокруг пня и шептал.

Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную скамеечку — на ту, где сидели они в роковую ночь.

— Ох, Федоша, Федоша, — начала Люда, — пивка не хошь? Около меня две бутылочки в травке лежат.

— Пивко на том свете пить будем, — смиренно ответил Фодя.