Купите книгу — она смешная - Олег Сенцов

— Да где там! Ему лет тридцать пять максимум!

— Тридцать пять? Ты в своем уме, да ему под семьдесят! И эта борода до колен.

— Борода?! Ты хотела сказать: усы! Точнее усики?

— Да? А мне показалось, что он просто со щетиной, — попробовал присоединиться к обсуждению Джеббс, но оно продвигалось и без его участия.

— Усики? Ты уверена, дорогая? — Эльза сказала это тоном, каким только объявляют соседке, что у той обнаружили шизофрению.

— Уверена! — ответ больного, который сам легко ставит диагнозы.

— Не знаю, куда ты смотрела весь вечер, что не заметила у него бороду! Хотя я знаю, куда ты жмешься весь вечер, — и Эльза кивнула на снова впавшего в медитацию Джима.

— Ну-ка, ну-ка, — Елен медленно поднялась и как-то нехорошо направилась к Эльзе.

Я понял, что третьей частью нашего вечера обещают быть женские бои в песке без правил. В глубинах своей души, где-то в букмекерском отделе, я уже мысленно поставил двадцатку на Эльзу. И вовсе не из-за мести к Елен, отвергнувшей мои флюиды, просто Эльза выше ее на голову, явно крепче и ей нечего терять — сломанный нос только придаст ей шарма, а Елен же кровавые царапины не будут идти ни к ее ангельскому личику, ни к платью. Эльза, судя по всему, это понимала и сделала шаг навстречу подруге, так что следующий мог сблизить соперниц уже на расстояние удара. Но всех, как всегда, спас Джеббс — у него есть прекрасное качество выкручиваться из любой трудной ситуации и ужасное качество вкручиваться в нее, увлекая за собой всех в очередную воронку своего безумия.

— Девочки, девочки, брэйк! — Джеббс удачно вклинился между двумя боевыми монашками. — У меня есть еще!

Еще было не раз и не два. Откуда он доставал все эти фляжки и бутылки, и как он смог их сохранить, когда другие младшие сотрудники перепахивали тут все в округе в поисках спиртного на вечеринке по поводу начала раскопок, я не знал. К концу вечера, а точнее к середине или даже к концу ночи я знал уже совсем мало: как меня зовут, откуда я родом и что я здесь делаю. Хотя на последний вопрос я не мог себе ответить даже на трезвую голову.

Остаток ночи прошел в беготне от тети Джинджер и ее кухонного ножа по салону падающего в бесконечность вертолета.

Глава шестая

Утро не внесло ясности в систему координат «кто я — где я». Человеком я себя точно не ощущал, скорее черепахой, плавающей по еще не застывшему цементному раствору. Я ползал на брюхе, пытаясь найти хоть что-нибудь из жидкостей, чтобы пропихнуть набившийся в рот песок. Голова моя была в трещинах, причем изнутри, потому что тактильно они не ощущались. А еще у меня есть одна поганая привычка. Нет! Да! У меня есть одна ужасная привычка и одно не менее ужасное следствие. Про привычку вы видели сами. Нет — это не привычка напиваться каждый день, это просто привычка напиваться. А следствие — это не умирающий по утрам организм, такое у всех, а то, что с похмелья я просыпаюсь очень рано и мой организм начинает умирать раньше других! Видеть, как другие спят, а тебе так… так… нехорошо. От этого становится совсем не хорошо. Ой!

Я сделал нехорошо прямо на свою кровать, которой оказался вчерашний стол, который до этого, еще раньше, был просто ящиком, пока его не заставили консервными банками, и пополз в какую-то тень. Воды я там не нашел, но мне стало немного легче и я начал внушать себе, что я сплю. Мне снились обычные кошмары, в которых я то от кого-то убегал изо всех сил, то, наоборот, пытался догнать с теми же затратами энергии. Но так как во сне обычно не бегают, а медленно плавают, как в вате, перебирая на месте ногами, то я просто плавал и перебирал. Потом мне снилось, что я в Африке и нас ищут как незаконных расхитителей гробниц, и мы голые с Елен вдвоем бежим от кого-то — кого не видно, но очень страшно! Потом мне снилось, как шумят кукурузные поля за нашим городом, затем мне приснилось, что я проснулся. Я открыл глаза и увидел, что лежу под днищем вагона и понял, что все еще сплю: мне двенадцать лет, мы с Джимми в третий раз сбегаем из дома, полштата протряслись в щелях между колесами, скоро будет станция — снимут, затем полицейский участок, ожидание родственников и неотвратимое ощущение, что скоро будут бить, потому что предыдущие два раза заканчивались именно так. Мне сразу не понравился этот старый сон и я решил окончательно проснуться. Но проснуться не получалось, потому что я по-прежнему лежал под вагоном. Поезд почему-то не ехал, вагон не трясло, колеса не стучали, а кукурузные поля шумели очень усердно, хотя их не должно было здесь быть — это звуки и картинки из разных воспоминаний. Чтобы точно убедиться в том, что я все еще сплю, я повернул голову и сфокусировался на колышущихся зеленых портьерах. Так и есть. Стоят и шумят. Поезд стоит и не шумит, а кукурузные поля тоже стоят и шумят, хотя шуметь должен поезд, а поля молчать и мелькать. А я, похоже, уже не сплю и проснулся явно где-то не там, где засыпал. Я выкарабкался из-под вагона остатками своего организма и окончательно понял, что я где-то в другом месте — вокруг росла сплошная стена кукурузы, посредине была поляна, посыпанная песком, на ней стоял одинокий товарный вагон без всего остального поезда, а рядом валялись какие-то полуголые люди, лежащие вперемежку с ящиками в самых безобразных позах. По их положению, состоянию и степени оголенности было трудно понять, закончился ли вчерашний вечер хоть для кого-нибудь из них сексом, но сейчас мне было не до них.

Первой моей мыслью было, что что-то здесь не так. Первой идеей было залезть на вагон и оглядеться. Первым действием был подъем организма вверх — особенно плохо на это отреагировала голова. Первым ощущением был горячий металл под ладонями и ступнями. Вагон оказывается набит каким-то стеклом. Мы медленно оглядываемся вокруг; далеко, почти у самого горизонта тоненькая желтая полоска, аккуратненько по кругу. Посмотрели. Подумали. Присели на краешек вагона. Железо обожгло задницу, а заодно и мозг! Все! Это не кукуруза, здесь не стекло, а тут кругом Африка — сработала эта хрень значит! Какой я дурак, боже ты мой! Я спустился на землю и обхватил руками далеко не умную голову. В хаосе старого разбитого кинескопа от телевизора, которым являлась тогда моя голова, бились разные мысли, но даже такой заядлый матерщинник, как я, не осмелюсь их сейчас повторить.

Мой поток лингвистических испражнений прервал то ли предсмертный вопль, то ли боевой клич. Наверно, кто-то кричит, не успел подумать я, как послышалось продолжение, сказанное, скорее всего, голосом Джеббса: «Ты проверял? Он полный?» Я очень медленно поднял голову-телевизор, было ясно слышно, как мелкие кусочки битого стекла пересыпаются внутри деревянного ящика. Я долго искал фокусом Джеббса и нашел его, в конце концов, на вершине вагона, кричащего, прыгающего и делающего безуспешные попытки нырнуть в его содержимое — в нем сразу было узнаваемо порочное дитя американской детской индустрии, такой себе дядюшка Скрудж местного пошиба в алмазном варианте.

На крики сумасшедшего начали медленно и тягуче подавать признаки жизни две женщины-андроида, научившись сгибать и разгибать свои конечности, они по очереди спрашивали друг у друга зеркальце. Ангел в земном воплощении Джима Гаррисона также открыл глаза и начал их протирать вперемежку с очками — полуслепое дитя южных прерий также не понимал, что происходит. Эту пантомиму с ксерокопиями на людей завершал я, сидящий в позе тибетского монаха, в следующую минуту после того, как тот собственноручно разрушил картину из разноцветного песка, которую он выкладывал двадцать лет. Нас всех можно было показывать в маленьком цирке за небольшие деньги.

Вернул нас к жизни человек-инициатива, Джеббс-жеребец, который спрыгнул со своего вагона с небольшим прозрачным камешком в руке. Камень был средний, я бы даже сказал мелкий, особенно в сравнении с вагоном.

— Все один в один! — кричал кто-то мне в ухо.

Но в ответ из моего рта доносилось лишь гулкое «Ом-м-м…»

Джеббс поднял камешек с помощью руки вверх и попытался закрыть им солнце. Его глаза, в сговоре с нервной системой и мозгом, уверили своего хозяина, что солнце все-таки меньше этой стекляшечки.

— Надо взвесить, — не унимался голос победителя всех чемпионатов мира. — Интересно, сколько в нем карат? У кого-нибудь есть рис, чтобы точно измерить?

Мой мозг где-то глубоко внутри моего организма принялся за обсуждение этой задачи, причем чисто автоматически — по крайней мере, я его об этом не просил, — наверное, чтобы хоть как-то отвлечься от обезвоживания. Многочисленные мысли и выводы выдавались на табло, расположенное где-то позади моих глазных яблок, примерно следующего содержания: «На хрена ему знать, сколько весит один алмаз, если их тут, скорее всего (краткое включение очаговой памяти), таки шестьдесят тонн!», «Зачем менять драгоценные камни на рис? Это точно невыгодный бизнес!» Хотя я как-то раз слышал про одного парня из Индии, который так ловко составил контракт с одним раджой на патент по изобретению шахмат, что когда пришел день оплаты, то оказалось, что там на первую клеточку надо было положить одно зернышко риса, на вторую две, на третью — четыре и так далее, постоянно умножая число риса на два. Раджа поначалу подумал, что это халява, но когда счет пошел на мешки, а потом на рисовые караваны, и главный визирь шепнул ему на ухо, что до конца шестой линии не хватит и всего урожая штата, даже если займем у соседей, раджа понял, что кто-то над кем-то издевается и принял решение, что пусть лучше имя изобретателя шахмат останется неизвестным. Бедолагу положили на дно рисохранилища и засыпали наградой с тридцатой клетки, причем возможности сказать «Довольно!» никто не предоставил. И теперь мы не знаем, кто изобрел шахматы, но зато точно знаем, что жадным быть нехорошо.