Очерки уголовного мира царской России - Аркадий Кошко

   - Ну, значит, яблоки, - говорит супруга.

   - И опять зря говоришь, - отвечаю, - подумаешь, яблоки, невидаль какая, нашел чем родителей порадовать.

   Всю ночь мы плохо спали с женой: то толкнет она меня в бок и полусонного огорошит вопросом: "А может быть, Лаврентьич, пуховые перчатки?" Отстань, говорю, а у самого в голове разные фантазии: может быть, пряники медовые, а может быть, и стерляди сурские. Страсть люблю стерляжью уху. Меня ажио в тревогу бросало, не дойтить рыбине такую даль; как пить дать протухнет!

   Под утро я разбудил даже супругу и спрашиваю: "Ежели, к примеру сказать, стерлядь залежалая, то по глазам ейным можно это распознать?"

   - Какая стерлядь? - говорит супруга.

   - А ну тебя к лешему, дрыхни! - отвечаю сердито.

   Так мы и промаялись всю ночь. Утром наскоро напились чаю и вместях на извозчике помчались на Рязанский вокзал. Предъявляю квитанцию, и мне носильщик выволакивает тяжелый ящик, обшитый рогожей, натуго перевязанный веревками. Сволокли мы его на извозчика да и айда домой. Едем, а любопытство так и разбирает. А как повеет ветерочком, так от ящика легкий странный дух идет. "Ой, - говорю, - выходит по-моему - не иначе как стерлядь. Принюхайся, как рыбиной отдает". Приехали домой, внесли ящик в столовую, разъяли веревки, взял я топор да и начал отковыривать крышку. Сверху соломой заложено. А супруга моя так и егозит, так и егозит! Пощупали сверху - что-то твердое.

   "Скорей, - говорит, - Лаврентьич, чего копаешься".

   Запустил я сбоку руку вглубь, нащупал какой-то предмет и вытаскиваю. Мать честная! Святые Угодники! Я даже икнул, а супруга грохнулась на пол. Я держал за пятку кусок человеческой ноги, обрубленной по колено!... Сердце колотится, а я, как дурак, застыл с протянутой рукой. Прошло немало времени. Наконец, слышу, Ильинишна кричит: "Чего стоишь истуканом? Брось эту погань". Ну, действительно, отшвырнул я ногу. "Что ж это такое, - говорю, - творится? Разуважил, можно сказать, сынок, поздравил с праздничком".

   - Полно тебе брехать, в своем ли ты уме. Разве Мишенька позволит себе эдакие шутки? Осмотрим скорее весь ящик - да и в полицию.

   Осмотрели мы, господин начальник, посылочку вдоль и поперек.

   Ничего, можно сказать, суприз! Человечье тело, разрубленное на четыре части и промеж ног голова всунута. По всем видимостям, труп молодой девицы, можно сказать, девочки. Заметно это по телосложению трупа, опять же на голове длинная коса и в нее вплетена лента. Вот извольте получить.

   И он положил мне на стол длинную шелковую пеструю ленточку.

   Помолчав, я спросил:

   - Что же вы обо всем этом думаете?

   - Да что тут думать? Ничего не думаю, одно, конечно, что сын мой ни при чем.

   - А другой посылки от сына вы не получали?

   - Нет, не получали.

   Я кратко записал сообщенные мне данные и отпустил купца, взяв его адрес.

   Конечно, убийство, видимо, было произведено далеко за пределами Москвы и вряд ли подлежало моему ведению, но дерзость и цинизм преступления возмутили и заинтересовали меня. К тому же имелось еще одно привходящее обстоятельство, побудившее меня лично взяться за это дело: я только что получил от брата из Пензы, где он в это время был губернатором, письмо с приглашением приехать погостить, а так как, судя по багажной квитанции, следы вышеназванного злодеяния надлежало отыскивать именно в Пензе, то я и решил соединить приятное с полезным и тотчас же принялся за работу. Взяв с собой полицейского врача и двух понятых, я поехал на Остоженку к Плошкину. Экспертиза врача Установила, после исследования разрубленного трупа в ближайшем медицинском пункте, что он принадлежит девочке 14-ти примерно лет, убитой ударом колющего оружия в сердце, приблизительно двое суток тому назад.

   Допросив еще раз Плошкина, я ничего нового от него не узнал.

   На мой вопрос, не было ли у него каких-либо врагов, сводящих с ним счеты, он ответил: "Нет, всю жизнь я прожил в миру и ладу со всеми, и мстить, кажись, некому".

   Но, подумав, добавил: "Разве что один человек мог остаться мной недовольным. Это мой бывший старший приказчик Сивухин.

   Уж больно он воровать стал, и года за два до закрытия моей торговли я выгнал его от себя вон и, помню, обозвал даже вором.

   А он, уходя, пригрозил мне: "Погоди, старый черт, отольются тебе мои слезы!" - да только тому уже пять лет прошло, и ничего, покуражился, видимо, человек".

   - Не сохранился ли у вас почерк этого Сивухина?

   - Да как не быть, - вон старые торговые книги валяются.

   - А ну-ка покажите.

   Плошкин отобрал одну из книг, перелистал несколько страниц и раскрытую поднес мне:

   - Вот евонная рука.

   Я поглядел. Довольно неровным почерком было написано наименование и цена нескольких товаров. Сравнив эти записи с почерком письма, полученным Плошкиным, я убедился, что почерки разные.

   На следующий день, собрав подробные справки о сыне Плошкина, оказавшиеся для него вполне благоприятными, и снабженный фотографиями с обезображенного трупа, я выехал в Пензу с экспрессом. Повидавшись с родными, я приступил к делу. Пригласив к себе местного начальника сыскного отделения и полицеймейстера города Пензы В. Е. Андреева, я спросил их, не поступало ли от кого-либо заявлений о пропаже девочки лет 14-ти. И тот и другой заявили, что три дня тому назад некая Ефимова, продавщица в казенной винной лавке, обратилась за помощью в полицию, прося разыскать исчезнувшую дочь, девочку 14 лет, Марию, причем подозрений решительно ни на кого не имела. Местная полиция уже производила розыск, но пока результатов благоприятных не получено. Я пожелал лично допросить как Ефимову, так и молодого Плошкина и приказал вызвать их обоих. Крайне тяжелое воспоминание осталось у меня от встречи с Ефимовой. Подавленная горем, в слезах, явилась она и рассказала, как было дело.

   Ее дочь с год как служит, в качестве ученицы, у портнихи, некоей Знаменской, проживающей "в конце Пешей улицы. Сначала Маше жилось у хозяйки нелегко, но последние два месяца Знаменская резко изменила свое отношение к ней, стала ласкова, добра и снисходительна. В день исчезновения Маши было Светлое Воскресенье, и девочка была у матери. В два часа дня отпросилась погулять в Лермонтовский сквер на часочек, но не вернулась ни через час, ни через три, ни к вечеру. Встревоженная мать кинулась на поиски, побывала и у портнихи, но Маша как в воду канула. Поволновавшись всю ночь, она наутро сделала заявление полиции о пропаже дочери.

   В большом волнении протянул я ей шелковую, пеструю ленточку и спросил, знакома ли она ей? Мать судорожно схватила ее и с надеждой во взоре радостно проговорила: