Одиночество волка - Владимир Югов

Вышел из-за стола, и Маша-хозяйка приумолкла на полуслове:

— Не обижаюсь я на вас, Мария Афанасьевна, — сказал. — Может, и в самом деле жизнь ваша так сложилась, что теперь вам надо мужика покупать за большие свои деньги…

— Уж что большие, то большие, — не поняла Валька-молочница. — И вам, и детям хватит…

Осуждающе остановил:

— А тебя я тоже не понимаю! Думал, когда кричала на могильников, сердце у тебя! А ты — такое же тоже! Да ежели, что бы у меня в душе было бы, ничто не остановило бы! Отчим у нас… тоже поднимал… Мать на десять лет его старше!

И хлопнул дверью. На дворе пуржит. Метет белая поземка. Бело-бело в черном дне. Куда идти? Пошел куда-то.

Навстречу человек.

— Здравствуй! — говорит Волову.

— Ты кто? — спрашивает Волов.

— А я рядом живу с Хатанзеевым, — говорит человек. — Ты не уехал на Большую землю? Хорошо!

— Довези до Хатанзеева.

— А давай хушь тебя и в Салехард. Давай, хушь на Луну!

Прикатили. Старуха шепчет: «В армии был Васька — нишего не учился! Невестка прямо глаза пялит. Тюлень сын! Русский одной рукой хорей поднимает, через пять нарт прыгает»…

Старик вымолвил:

— Не зуди, старуха! И так тошно без тебя!

Догадался бы, шепчет старуха, не приехал бы! В доме не тесно, в чуме не тесно: стыдно — наша невестка за мужиком сама побежит…

Ой, бида, бида! Ой, бида!

Был Сашка — бида. Уехал — бида. Приехал — бида!

Так шепчет старуха.

19

Пили они уже мирно. Даже два раза обнялись. Большерукий, которому Леха врезал тогда в лобешник, оказалось, жив, здоров. Он пах одеколоном не то «Красная Москва», не то «Шипр». А справа примостился парень с жидковатой бородкой, худой и похож на монаха из какого-то кино — Леха, убей, вспомнить не мог. И во сне, поди, держит в руке портфель типа брезентовых мешков инкассаторов. Чуть поодаль, в сторонке, приглядываясь к ним, старик с усиками. Глаза — точно сверлят. Должен быть еще кто-то, но не пришел — наверное, забурился.

Лобастик сказал «Монаху»:

— Оставьте нас вдвоем.

И когда «Монах» вышел, долго глядел на Леху.

— Ну, видишь, как все вышло. Ты к своему Козлу, а дверца — хлоп, и наш ты снова.

Вышло, действительно, глупо. Уже в руках был Козел, душа из него вон. И тут — бац, попался!

— Считай, я тебя простил. Впредь дурить будешь… Ты знаешь — за тобой уже убийство. За это время вертолетчик погиб. Вышка, брат, хуже, чем выполнить нашу просьбу.

— Откуда ты узнал, что сюда приду?

— А меньше рассказывай. Ты говорил в тюрьме Сватову, к примеру, что на ком-то должок висит? Говорил. Да, впрочем, об этом и другие знают.

— Я думал тогда, в землянке, что ты лягавый. А ты такая сволочь, такая сволочь!.. Не знаю, как сказать… Все знаешь, все…

— Я шел, когда… после тебя… Так искали этого вертолетчика. Тебе повезло. Пурга в тот вечер началась. Такой снегопад был — все укрыло. До весны, следовательно, и похоронился твой Кожевников. Зачем ты его, я не пойму?

— Вот как шьете дело! А факты, доказательства?

— Он за Машей твоей ухаживал в последнее время.

— Про Машу никто не знает.

— И про Козла — тоже? Ай-яй-яй, Леха! Наивняк!

— С летчиками, выходит, знакомы?

— Не только с ними знакомы. Деньги, деньги, Леха! Они открывают все двери. Так что давай, впрягайся. Пятнадцать кусков даром не дают.

— А этот, «Монах», — помощник?

— Хилый больно?

— Догадался.

— Зато умный. Собственно, тебе это ничего не говорит. А в деле такой нужен. Только предупреждаю — волос с него упадет, ты… закаешься обижать младенцев!

— Север — не для таких.

— Перед этим, Леха, придется сделать тебе кое-что с твоей, извини, мордой. Для неузнаваемости.

— А все это? — показал на руки, где шли выколки. — Как?

— Холодно, милый, сейчас. Носи перчатки.

— И все-таки за «Монаха» я не ручаюсь.

— Это уже разговор. Его, как собственного любимого брата, будешь хранить. И слушаться будешь его.

— Не верю я вам… Кому нужны бумаги, о которых толкуете?

— Ты вообще никому и ничему не веришь. Зачем, собственно, ты живешь? Козлу на хвост наступить? И все? Чем быстрее ты все сделаешь и чем скорее тебя здесь не будет, тем лучше и для тебя, и для всех.

— Лишнего я вам делать не буду. А если буду, не за такие башли. Все. И запомни. Будешь со мной так говорить… Запомни!

— Не пугай. Собирайся и валяй… Ты видел старика? Ты ему очень не понравился. Мы можем переиграть и сдать тебя. Кожевникова могут откопать.

— Ладно, приперли. — Леха ощерился. — Мастаки, тоже мне.

— Сорвется — будешь пенять на себя.

Ах, Маша, Маша! Знала бы, в какой беде ее Леха!

В тот вечер из своей конуры впервые выпустили его на волю. Сказали, чтобы погулял, освоился. Чтобы привыкал, одним словом, к свободе. Он побрился, надел серый костюм под белую нейлоновую рубаху.

Город он знал. Город Козла. Дело в том, что здесь, на сборном, и началась неприязнь к Козлу. Уж слишком перло из него все это довольство. Не клумак, — а рог изобилия. Сержанты, сопровождавшие их, тоже вились около Козла. Леха с братанами новыми скрипел от натуги — они уже давно пропили все, что взяли с собой.

Город разросся, кругом теперь были многоэтажные дома, набережную заковали в бетон в том месте, где их сажали на Мошку-катер. Появились какие-то мосточки, мостки, тротуары. Берег усеяли бухточки, пристани, ларьки. Магазин громадный вырос через дорогу. Завернуть к Козлу!

Но лишь попытался — Монах тут как тут.

Перешел два мостика и мост, на выходе его обогнала электричка. Пронеслась весело, спеша по своим делам. На ней Козел тогда и прибежал с красными сопельками и в одном исподнем. Сесть в эту электричку, махнуть от всех, запутать-запутать следы… Не от одного уходил! Сами под статью подводят… Вы в стороне, а я…

Но только так подумал, сразу же увидел опять того худого с вечным своим брезентяком.

«Боятся, чтобы не испарился!»

Беспечно прошагал к маленькому базарчику, который приютился около широкой дороги с полукругом. Продавали мотыля, крючки, блесны, удилища, леску… Товар, добротный, решил про себя Леха, такого в магазине не достанешь.

Он приценился к зарубежной леске.

— Метр рупь, — сказал ему толстый старик в фуражке, несмотря на мороз. — Сколько намотать?

— Дорого, батя, — обиделся Леха. — Ты что, рупь за метр!

— Дорого? Иди достань…

Леха вернулся на мост, прошел длинной заасфальтированной тропкой, миновал серый цементный тоннель и вышел к деревянному двухэтажному зданию.

Это был ресторан. Здесь Леха и пропивался с дружками. Тут, около этого ресторана, Леха утюжил сопровождавшего их сержанта, который нахваливал Козла. Все сошло с рук. А с Козлом — осечка. Его заклинило теперь на Козле. О другом он уже думать не мог. Тот, с широким лобешником, ссудил его деньгами. И он потому и шагнул в ресторан.

Старик в вышитой русской рубахе с пшеничными, чуть желтоватыми от табака усами, пропустил его, хотя на двери было написано, что свободных мест нет. Леха дал ему рубль. Леху провели на веранду, она была закрыта со всех сторон парусиной. Леха огляделся. Внизу, на льду, сидела небольшая группка рыбаков. У одного из них видно был зацеп. Он дергал коротким удилищем. Скамейки были полны народу.

Двое сидели на пенечке, поставленном тут, внизу — видно, специально для красоты. Парень был не нахальный, а она садилась ему на колени. У Лехи тоскливо заныло под сердцем.

Подошла старшая официантка и усадила его за стол с парой не так молодых, не так и старых.

У мужика был на лбу шрам, виски его поседели давно.

Подошедшей официантке мужик заказал бутылку «Рислинга» и триста водки. Леха сказал, чтобы ему принесли бутылку «Московской». Но официантка не послушалась — дала всего двести граммов. Она сказала, что если пойдет, можно незаметно повторить…

Леха выписал себе еще юшку, три порции вареников с мясом и селедку с картошкой. Подумал и добавил ко всему тоже бутылку «Рислинга» и еще плитку шоколада.

Сперва Леха думал, что эти двое — баба и мужик, ну муж и жена. А потом, когда она сказала, что у нее дома буженина лучше, чем им подали (сказала она это без занудности), тогда Леха понял, что они — хахаль и хахалиха. Он так в это самое поверил и так ему было от этого приятно (видишь, пишут, а сами обманывают, крутят, любятся!), что вокруг беспорядок, что очень удивился, когда эти двое стали вспоминать: «А помнишь? А помнишь?»

Они говорили о войне, хотя были не такие и старые, и говорили о каком-то Саше из Закарпатья, о каком-то Янеке, который потом ушел служить в Войско Польское, о каком-то Васе, которого убили на самой границе, о Фельдмане, который окончил юридический факультет и работает теперь судьей. («Судьей!» — Леху передернуло, аппетит улетучился враз. Но ругнул себя матом — мол, чё ты трусишь всё? «Судья!» Все — далеко уж. Сиди, пей, живи! Аппетит восстановился. И водка пошла ничего)…