Сотня цветов. Японская драма о сыне, матери и ускользающей во времени памяти - Гэнки Кавамура

голос, и создается впечатление, будто инструмент разговаривает со слушателями. Сегодня в концертном зале можно было убедиться, что это абсолютная правда: мелодию, казалось, выпевал сам виолончелист.

– У виолончели звучание глубокое и насыщенное, поэтому поначалу она воспринимается мрачно, – рассуждала Каори за завтраком, надкусывая плитку шоколада. – Но у этого музыканта такая светлая энергетика, что чувствуется прилив тепла. Смотришь на его виртуозное исполнение, и кажется, что он выводит музыку с такой легкостью. Забываешь, что это не экспромт, а четкое следование нотной записи.

Сразу после третьего такта Идзуми заметил, как мама, сидевшая на соседнем сиденье, полезла в сумочку за платочком. Приподняв очки, она приложила салфетку сначала к уголку одного глаза, затем другого.

– В последнее время у меня слезы по любому поводу наворачиваются, – призналась Юрико, когда в такси по пути в музыкальный театр рассказывала о запавшем в душу сериале.

За все то время, пока мать с сыном жили вместе, Идзуми практически ни разу не видел, как мама плачет.

* * *

В младшей школе Идзуми сразу нашел себе друга, с которым они вместе возвращались домой. Это был его одноклассник по фамилии Миура. Как-то раз, когда на носу уже были зимние каникулы, мальчишки после уроков резвились дома у Миуры.

И отец, и мать Миуры работали, поэтому до их возращения все было в распоряжении сына. Как и Идзуми, он был предоставлен самому себе. Возможно, поэтому мальчики так легко сошлись. Касай часто проводил время у друга дома. Как и в тот день. Они смотрели мультики по телевизору, рубились в карточные игры. Струившийся в окно свет заходящего солнца становился все гуще, окрашивая в оранжевый цвет разбросанные по всей гостиной игрушки и одежду.

– В животе уже урчит… – многозначительно сказал Миура и, улыбнувшись, глянул в окно.

Оттуда лился яркий свет, который слепил Идзуми.

– Ага…

Как только Миура услышал подтверждение своим мыслям, его глаза заблестели, а смуглое лицо заиграло улыбкой предвкушения.

– Давай тогда в магазин за конфетами сгоняем.

– У меня денег нет.

– Не парься! Я знаю, где мама прячет заначку!

Миура вошел в кухню и бесцеремонно вытянул правый ящик буфета. Между квитанциями за газ и электричество нашлись четыре запрятанные купюры: две по тысячи и еще две по пять тысяч иен. На дне валялись монеты.

Миура дерзко зажал в руке одну бумажку, так что нарисованная на ней «1000» исказилась. И этой же рукой указал Идзуми на ящик:

– Давай тоже, бери сколько хочешь!

– Да нет, зачем…

– Давай в темпе!

– Да мне не нужно!

Идзуми понимал, что это преступление. Ему уже где-то раньше доводилось слышать и про воров, и про кражи.

– Не возьмешь – считай, нашей дружбе конец! – Миура внезапно перешел на крик. – А ну, быстро взял!

– Ну если я говорю, что не нужны мне деньги, значит, они мне правда не нужны!

Идзуми отнекивался, но гневное выражение лица друга не оставляло ему выбора. Он быстро сунул руку в ящик, вытащил монетку – это были пятьсот иен – и кинул в карман. Сквозь ткань брюк мальчик почувствовал жгучий холод металла. Миура открыл входную дверь, и в глаза хлынули солнечные лучи, они словно пронзали насквозь. Идзуми, будто торопясь скрыться, бросился с крыльца.

Зайдя в ближайший супермаркет, Миура сразу уверенно направился к отделу сладостей. Идзуми шел следом за другом, шарившим по стеллажам, которые пестрели упаковками конфет. Он заметил, что на спинке темно-синего свитера Миуры зияет дырочка размером с бусину.

Тот закинул в тележку шоколадку, жвачку со вкусом колы, леденцы и еще самых разных конфет.

– Давай тоже возьми что-нибудь вкусненькое! – восторженно обратился Миура к другу.

Взгляд Идзуми застыл на упаковке с рисовым пирожным.

На белом пакетике красовались сочные красные ягоды клубники – его любимый вкус. Идзуми робко взял в руки упаковку и побрел к кассе.

Карман брюк отяжелел от сдачи – в нем теперь болталось несколько монет по сто и десять иен. А к пирожному Идзуми так и не притронулся. Дома у Миуры он лишь попробовал купленную другом шоколадку, но та показалась ему какой-то безвкусной. Трава травой: вроде бы ощущаешь, что во рту что-то есть, а больше ничего-то и не чувствуешь. Идзуми присмотрелся к лицу сидевшего рядом приятеля, не отрывавшего взгляда от телевизора: похоже, тот тоже ел шоколадку без энтузиазма.

Идзуми вернулся домой вместе с клубничным пирожным.

– А это у нас откуда? – поинтересовалась Юрико, когда вернулась с работы. Ответом было молчание, и ее рука, намывавшая посуду, зависла в воздухе. – Выкладывай начистоту, – потребовал металлический голос.

Весь в слезах Идзуми высыпал монеты из кармана на стол и признался в своем преступлении.

Следом за мамой он дошел до дома Миуры. Солнце уже полностью скрылось за горизонтом, а взрослых все еще не было. Юрико, склонив голову, попросила у приятеля Идзуми прощения и протянула ему монету в пятьсот иен.

Миура, бросив на соучастника возмущенный взгляд, взял деньги и тут же весело кинул:

– Завтра тоже ко мне приходи!

Юрико с сыном шли бок о бок по погрузившейся во тьму улице. Идзуми хотелось скорее извиниться перед мамой, но все не удавалось подобрать слова, которые бы смогли передать его чувства. Юрико, покинув дом Миуры, тоже не проронила ни слова. «Мама так сильно на меня злится?» – обеспокоился ее молчанием Идзуми и поднял взгляд. Он увидел, что мама беззвучно плачет, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

Идзуми впервые видел мамины слезы. Плачущая, она казалась совершенно другим человеком, и это испугало его. Создавалось ощущение, что по твердой броне человеческой души пошла трещина, из которой хлынуло что-то очень ранимое.

– Прости меня, пожалуйста, – прервал тишину дрожащий голос.

Бледная ручка Юрико легонько погладила мальчика по голове. Это прикосновение Идзуми чувствовал и по сей день, стоило ему попробовать рисовое пирожное с клубничной начинкой.

* * *

На концерте, который разбивался двумя антрактами, прозвучали все шесть сюит Баха для виолончели соло.

Доиграв последнюю ноту, виолончелист торжественно поднялся перед залом. Словно воин, которому потом и кровью далась эта битва, он был весь мокрый, но на лице его светилась блаженная улыбка.

Аплодисменты публики никак не утихали: после ухода артиста за кулисы его вызвали на сцену еще дважды, каждый раз он опускался перед залом в глубоком поклоне.

Идзуми бросил взгляд на маму. По ее лицу градом лились слезы, но она не думала их вытирать: Юрико самозабвенно аплодировала.

– Мама, ну что, вам понравилось? – полюбопытствовала Каори, которая встретила мужа со свекровью в холле у выхода из концертного зала. Именно она пригласила сюда