Долгий сон - Ричард Райт

— Это от формалина, он жуть до чего крепкий, — сообщил им Рыбий Пуп.

— Пуп, а честно — что Джим делает с покойниками?

Рыбий Пуп поджал губы, напустил на лицо важность.

— Папа про это не велит вести разговоры. Это тайна.

— Что ломаешься, чучело, — сказал Тони. — Нам-то можно.

— Вот именно, — сказал Сэм. — Что мы, болтать пойдем.

— Люди напридумывали ерунды, как будто здесь творится что-то особенное, — весело начал Рыбий Пуп. — А все проще простого. Откачает Джим из них кровь, введет формалин, и только-то. Не пройдет часа, как готов покойничек, можно хоронить в землю. А что по-настоящему трудно, про то никто даже не догадывается. Джим вечно ругается, что сколько ни бейся над покойником, все одно он выглядит не как положено…

— То есть как это? — спросил Тони.

— Понимаешь, когда им выпустишь кровь и введешь формалин, у них, бывает, вид получается совсем не тот. Джим тогда просит, чтоб принесли карточку и под нее подгоняет покойнику лицо, мнет, похлопывает, а он, сволочь, по большей части не поддается, и выходит непохоже. Потом явится вдова, и начинается: «Ах, это не Боб. Он был совсем не такой…» Значит, Джиму потеть по новой.

— Почему ж ему трудно так сделать, чтоб было похоже?

— Потому что тело очень размягчается, — объяснил Рыбий Пуп. — А другой раз от формалина чересчур светлеет. Был случай, Джим бальзамировал одного негра, принесли, был черный-пречерный, а получился восковой с розовым отливом, наподобие индейца. Родные отказываются забирать. Говорят, подменили. Так Джим этого негра выкрасил всего черной краской, тогда только забрали. — Рыбий Пуп оглядел лица слушателей. — Вот давайте возьмем Тони. — Он протянул руку, указывая на приятеля. — У Тони чересчур костлявое лицо. Такой покойник никогда не будет похож на себя. Лицо получится слишком худое или же слишком полное. От такого лица, как у Тони, похоронщику впору опрокинуть кварту виски…

— Хватит, может быть, про мое лицо! — фыркнул Тони, хотя глаза у него оставались серьезными.

— Расскажи еще, а? — попросил Зик.

— Или вот газы, бывает, соберутся в животе. Иной раз у покойника столько в желудке накопится газов, что как сядет он в гробу, как заурчит!

— Ладно! Хорошего понемножку! — сказал Зик.

— Струсил Зик, а я и рад, — пропел Сэм.

Мальчики притихли, блуждая глазами по подвалу. Сэм подошел к высокому окошку и выглянул наружу. Сверкнули и тут же погасли фары, машина проехала мимо. Рыбий Пуп стал рядом с Сэмом.

— Нам прохожих видно, а им нас — нет.

Подошли сзади Зик и Тони, все сгрудились у окна, задрав кверху черные лица.

— Глядите, — негромко нарушил молчание Зик, — вон идет девчонка.

— Ух и ножки!

— А бедра-то, бедра, прямо качели.

— Смотрите, чего я сейчас сделаю, — остановил их Зик.

Он разинул рот, набрал полную грудь воздуха, и, когда ноги девушки оказались примерно на фут от его головы, проревел во все горло:

— БУ-УУ!

— А-аай! — Девушка подскочила как ужаленная, остановилась, скорчилась и защитным движением прикрыла ладонями низ живота. Замерла так на какую-то долю секунды, встрепенулась и опрометью ринулась прочь.

Мальчишки просто обезумели: Рыбий Пуп барабанил кулаками по стенке, Сэм, раскиснув от смеха, бессильно топотал ногами, Зик и Тони, обнявшись, с гиканьем пустились в пляс.

— Ох, взвилась же она у нас! Прямо до небес!

— Черная, а от страха аж побелела, бедолага!

— Ручаюсь, штаны намочила!

Когда веселость поутихла, Рыбий Пуп предложил:

— Пугнем еще одну, ладно?

— Ой, ага. Давайте.

Подождали в молчании, глядя вверх, чувствуя, как колотится сердце с восхитительным сознанием, что в их власти вогнать человека в дикий ужас, стоит лишь немножко поднатужиться.

— Слушайте, — сказал Зик. — Давайте, когда завидим кого еще, то все разом, ладно? Я сосчитаю до трех, и на три ка-ак гаркнем!

— Во здорово! Давайте.

— Не идет никто?

— Не-а… Пусто.

— Почему люди так легко пугаются? — спросил Сэм.

— А кто его знает.

— Эй, свет погасите кто-нибудь.

— Сейчас. — Рыбий Пуп с готовностью выключил лампочку, и подвал погрузился в темноту.

— Сколько времени?

— Второй час, наверное. Люди в постели лежат… — Тони вздохнул.

— В сон, видно, клонит? — спросил Рыбий Пуп.

— Ты что! Да я хоть до утра буду сидеть тут, пугать народ.

— Тс-с… идет кто-то.

— Женщина.

— Братцы, белая! Чего это она, интересно, затесалась сюда, к неграм?

— Может, эту не пугать лучше?

— Привет! Из другого теста она сделана, что ли?

Женщина приближалась сквозь желтое марево газового света, звонко цокая каблуками по тротуару. Вот она подошла так близко, что можно было рассмотреть ее лицо.

— Молоденькая, годов двадцать…

— Глядите-ка, идет, а у самой поджилки трясутся.

— Раз, — шепотом начал Зик.

Мальчишки втянули в себя побольше воздуху.

— Два-а, — негромко протянул Зик.

Грудь у каждого распирало, как туго надутый воздушный жар.

— Три!

— БУ-УУ-УУ!

Женщина дернулась и стала как вкопанная, суетливо всплеснулись ее руки, она издала пронзительный исступленный вопль, задохнулась, заскулила дико, по-звериному, и затихла с жалобным стоном. Ноги у нее подломились, она пошатнулась и стала медленно оседать на тротуар. Мальчики, как зачарованные, не отрываясь, глядели на ее лицо, белеющее на темной улице, словно лист бумаги. Зик бессмысленно заржал и умолк. Женщина перекатилась на спину, тело ее от макушки до пят выгнулось крутой дугой, окостенело.

— Чтой-то она?

— Сам не знаю.

— Ё-мое… Помрет еще, чего доброго.

Выгнутая поясница дрогнула, таз подался вперед и задвигался толчками, сначала медленно, потом все быстрей, быстрей, до крайнего предела. Глубокий вздох, один, другой, — и судорожные толчки мало-помалу стали слабеть, замедляться. Тело женщины распласталось на тротуаре.

— Вроде как если бы с мужчиной переспала, — сказал Зик.

— По-моему, позвать нужно кого-нибудь.

— Одурел? На нас же скажут, изнасиловали или еще что.

— Только бы не померла…

— Я закрою окно, — в ужасе прошептал Рыбий Пуп. Он влез на табуретку и опустил окно, оставив щель пальца в два, чтобы видно было, что происходит с женщиной.

— А вдруг она заявит в полицию, вдруг придут сюда?

— Смываться надо, ребята.

— Соображаешь, чего говоришь? Сейчас бежать — последнее дело! Сидим, как сидели, а спросят — знать ничего не знаем, ясно?