Капитаны - Goldy Circe

— Да… обещай мне то же…

Леви кивает в ответ. Растирает холодную ладонь руками, и снова, в который раз, целует, пытаясь окончательно уверовать, что она жива:

— Держи меня и не отпускай….

Катрина улыбается:

— Пока жива, буду тебя держать. Мёртвой хваткой.

Леви закатывает глаза, а затем строго хмурится:

— Очень смешно. Что б я такого больше не слышал, — он подаётся вперёд, наклоняется над ней и коротко целует в губы — горько как-то, но сладко одновременно. Кáта сбито выдыхает, пытается подтянуться ближе, когда вдруг коротко всхлипывает, откидываясь на подушку. Морщиться. Глаза блестят от накативших слёз. Леви поджимает губы. Самое ужасное, что он не может ей помочь. Не может забрать её боль: он бы впитал все долы{?}[Дол — единица измерения интенсивной боли] полностью, едва ли моргнув глазом. Но нет такого чуда. И капитан делает то, что остаётся: держать её за руку, целовать в лоб, успокаивать и быть рядом. — Клей сказал, что есть морфин, если будет больно. Кáта?

— Нет, всё… всё нормально… — цедит через зубы она, жмурясь.

— Это очень хорошо, — звучит нежданный жизнерадостный голос. Протиснувшись через зазор в ширме, к ним подходит Клей. Хирург в заляпаном кровью халате поправляет очки, просто и неуместно улыбаясь. — Мне доводилось оперировать одного Бишопа, из военной полиции: на нём все раны затянулись, как на доброй собаке. Уж не родственник?

Катрина прищуривается, придирчиво рассматривая врача.

— Не имеет значения.

Клей кивает:

— Понял, — он молча указывает Леви отойти и опускается на пол рядом с импровизированной походной постелью. Капитан нехотя, но подчиняется — в конце концов, они все в царстве врачей, а Клей его жене вроде как жизнь спас… Леви всё же испытывает к нему больше благодарности, чем негодования. Хирург тем временем даёт указки: — Ляг ровно, ноги не подтягивай к животу, выпрямленными держи. Будет больно — говори, есть морфин. Пока есть, — вкрадчиво уточняет.

Кáта покладисто выравнивается. Клей бесцеремонно и бесстыдно задирает одеяло: её пронзает контрастный промозглый холод, вынуждая поморщится. Стекла очков беспристрастно блестят в приглушённом теплом сумраке палатки, когда хирург, не обращая внимания и не теряя времени, снимает стерильную марлевую повязку, осматривая свою работу:

— Швы ровные, это хорошо… Если будешь следовать указаниям, то и шрама почти не останется… — он придирчиво вглядывается в её глаза, щурится и мнёт живот. — Больно?

— Неприятно, — в тон отзывается она. Клей фыркает, укладывая повязку обратно.

— Жить будешь, — ухмыльнувшись, он поднимается. — Пока придётся полежать тут, дней семь… Командор правда на завтра-послезавтра перемещения лагеря планирует… — Клей хмурится, смотря куда-то в сторону, будто витая мыслями уже на очередной операции. Затем механически лезет в карман, вынимая записную книжку и грифель. — Тебе со швами в седло нельзя, я выпишу место в повозке. Когда отпустим из лазарета, всё равно будешь приходить каждый день — в три часа — на обработку и ревизию шва. Утром, вечером и по мере загрязнения либо сама, либо попросишь кого смекалистого обрабатывать рану антисептиком — его я выдам. Доступно, капитан?

Катрина вдумчиво кивает:

— Более чем.

— У вас есть человек, который вам поможет? — Клэй с ухмылкой рассматривает свой блокнот, вписывая что-то. Бишоп оглядывается на Леви, но не успевает поймать его взгляд — Аккерман говорит быстрее неё.

— Есть. Уж не беспокойтесь.

Клей расслабленно смеётся:

— Значит, точно жить будете. Я ещё приду перед отбоем, с обходом. Приятного вам вечера… — врач кивает поочерёдно сначала пациентке, потом Леви перед тем, как выйти за ширму. — Капитаны.

Катрина говорит вслед «спасибо», но Клей уже не слышит, вливаясь в перипетии лазарета.

Приглушённый золотистый свет прикрытых керосинок окутывает обоих. Извилистые тени пляшут по стенам, растекаясь и собираясь вновь призрачной дымкой. Леви медленно ведёт пальцами по её волосам, перебирает волнистые прядки, едва улыбаясь. Как мало оказывается нужно для счастья: просто быть рядом. Снова быть рядом.

Но когда Бишоп пытается приподняться его голос наливается наигранной строгостью:

— Тц, не елозь. Клей сказал, что тебе только с завтра можно вставать. — Замечая, как Катрина уязвлённо насупилась, Аккерман уступчиво делает поблажку, мягко целуя её в висок: — Извини… Просто побереги себя, хорошо? Если захочешь чего — говори, я принесу…

Его неторопливый голос, близость, тёплые объятья, извинения — Кáта не знает, от чего распарено млеет больше. Сердиться на Леви оказывается вдруг невыносимо тяжко, практически невозможно: на душе становится так легко, будто никаких кошмаров дня не было и в помине. Женские ладошки потеряно скользят по его грудине, ласкают шею и останавливаются на щеках.

Она всматривается в голубо-серые омуты, словно пытаясь навеки запомнить этот блеск. Кáта разлепляет пересохшие губы и едва слышно выдыхает:

— У тебя такие нежные глаза… — Аккерман замирает, на мгновение переставая дышать. Голос ли, интонация или открытая уязвимая улыбка, появляющаяся на её лице, но это выбивает из колеи.

И Леви улыбается в ответ:

— Воруешь мои реплики?

— Совсем немного… — он наклоняется ближе и будто в забытье целует лоб, брови, трепещущие веки, кончик носа и щёки и уголки губ. Отчаянно, но с радостной горечью, будто сердце заискивает, напоминая о дождевом мороке и поле, крови и загнанной лошади. Однако короткий болезненный выдох действует отрезвляюще. Леви отстраняется, мысленно приказывая себе унять неуместный пыл, и осторожно всматривается в родное лицо. Есть более насущные дела, намиловаться с ней он всегда успеет после.

— Доверишь мне ухаживать за твоими швами? — Катрина чуть морщится, поджимая губы. Полумраку не удаётся скрыть от Леви, как зелёные глаза поблёскивают от пелены слёз. — Кáта?

Она сдавленно выдыхает, жалея, что не может провалиться под землю:

— Знаю, мы говорили об этом, но когда всё доходит до дела… Леви… неужели тебе не будет противно?

— Что?

— Или неприятно, — поспешно исправляется Бишоп. — Видеть шрамы на моей коже… То есть, да, они были и раньше на спине, руках, бёдрах, но то мелкие, а теперь ведь прямо на животе, это же…

— Кáта, — она невольно вздрагивает от того, как проникновенен его голос в этот миг. По шее, воровато разливаясь по телу, скользит трепетный фриссон. Аккерман заботливо касается ладонями её лица, оглаживая шершавыми мозолистыми пальцами кожу. — Прекрати молоть чушь. В болезни и здравии, в горе и в радости, со шрамами и с ещё большими шрамами — я полюбил тебя не за чистую кожу, Кáта, а за то, какая ты на самом деле. И если в моих силах хотя бы немного позаботиться о тебе, любовь моя… — он осторожно зацеловывает влажную дорожку, что чертят слёзы, чувствуя, как отчаянно Катрина цепляется за его ладони и как потерянно, но радостно