Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Шедшая впереди с фонарем негритянка, услыхав свое имя, остановилась.

— Да иди же, иди! — крикнула ей хозяйка.

Мне показалось, что в голосе Изабеллы прозвучала досада и бессознательный, вероятно, упрек за разрушенное настроение неизъяснимой печали.

Мы часто проделывали этот путь, и если бы я стал вспоминать все наши прогулки, то несомненно оценивал бы их важность в зависимости от хранящихся в моей памяти слов и жестов. Что бы я только ни воскресил, все становится для меня осязаемым. Одна подробность тянет за собой другую. Я пытаюсь также взглянуть и со стороны, открыть себе перспективу. Пробую поступать как тот, кто, глядя в круглое стеклышко подзорной трубы, замыкает в нем то один, то другой пейзаж, долго его исследует, смакует его красоты или же натыкается на суровые пустоши.

Простившись с Изабеллой, я неспешным шагом возвращался домой. Во время субботних празднеств в поселке дробь барабанов и африканского бубна хорошо сочеталась с моими мечтами, с моей беспечностью. Я знал, что в поселке вокруг костра из сухих пальмовых веток и листьев мужчины и женщины воссоздают атмосферу своей Великой земли. Я знал, что они будут петь, танцевать и пить до рассвета, охваченные иногда таким исступлением, что крики сменяются полной одурью, от которой иные повалятся наземь и крепко заснут, хотя вокруг них еще не утихнут танцы и вопли.

Но в другие ночи над полем стоят глубокая тишина. Иногда во время прилива доносится шум набегающих на прибрежные рифы волн или звуки рожка с какого-нибудь запоздалого барка. Ясные ночи и мягкий, разлитый повсюду свет. Я шел медленно, у меня ничего еще не было решено, меж нами едва намечалось безмолвное понимание. Я неохотно всходил к себе на террасу. Как в день моего приезда, во всем доме горели огни. Каждую ночь я брал в своей комнате канделябр и совершат обход всех светильников. Я гасил их, переходя из комнаты в комнату. А с некоторых пор… Вот уже несколько месяцев, как на втором этаже это делает Рантанплан. Но двери и окна по-прежнему остаются открытыми, как среди бела дня. Зачем бы я стал менять то, что было всегда? Я теперь ничего не боюсь, ни колдовства, ни засады. Случается только то, что написано на роду.

Я входил в дом. Он тихо соскальзывал в сон. Я задерживался в библиотеке или в гостиной. Но бывало, я торопился к себе и, заложив руки за голову, лежал с открытыми глазами, чувствуя, что живу. С этой-то несравненной поры и началась моя настоящая наклонность к молчанию, к одиночеству, мое лихорадочное желание заслонить от праздного любопытства то, что составило всю мою радость и всю мою муку. Два или три человека кое о чем догадались. Другие, возможно, что-то подозревают. Но постепенно все утрясается, время делает свое дело.

XV

Да, нелегко, когда вот так смотришь назад, соблюсти хронологическую последовательность событий. Но, быть может, сейчас уместно было бы рассказать о нашей сентябрьской поездке в Порт-Луи, где мы побывали на скачках и на театральном спектакле. С тех пор прошел год…

Целый вечер обсуждали мы этот проект у Букаров. Уже давно началась уборка сахарного тростника, но мы могли позволить себе отлучиться на четыре-пять дней. Сначала речь шла о том, чтобы ехать в Порт-Луи на перекладных в своем собственном экипаже. Молодежь предлагала воспользоваться дилижансом, но госпожа Букар-мать под конец решила сопровождать нас, и тогда все сошлись на том, чтобы нанять какое-нибудь каботажное судно из тех, что почти каждый день отплывают в порт с грузом сахара, рыбы, овощей или дров. На окрестных сахарных заводах непременно имеется одно-два таких судна. Это маленькие трехмачтовые парусники с двумя каютами на верхней палубе. На носу, в междупалубном пространстве, оборудован кубрик. Такие люгеры, водоизмещением в шестьдесят пять — семьдесят тонн, обладают в открытом море хорошей устойчивостью. Иные из них плавают до острова Бурбон. Все они в ожидании отплытия стоят на якоре в устье Известковой реки с развевающимися на ветру флажками.

Едва было решено, что мы поплывем на паруснике, Антуан Букар заговорил о длительности путешествия и о возможности провести ночь на море, о тех неудобствах, которые могут из этого воспоследовать для пожилой особы, что заставило подскочить старую госпожу Букар.

— Пожилая особа! — вскричала она. — Разве я какое-нибудь ископаемое? Мне только семьдесят лет, Антуан, ты, кажется, забываешь это!

В самом деле, за исключением ее ненависти к лошадям и повозкам, она идет в ногу с веком. Ей все интересно. Она знает родословные всех семейств на Маврикии. Она помнит, что в 1730 году фамилия такого-то соседа писалась без апострофа, что перед фамилией другого не было той говорящей о дворянском происхождении частицы, которую он добавил на гробнице своего предка, а третий слил в одно целое фамилию, состоявшую из двух слов.

— Дворянство не любит высовываться, — говорила она, — а вот те, другие, знай выставляют себя напоказ.

Ей свойственна тонкая и язвительная ироничность, которая мне по душе. Не знаю пощады и я, и случается, что ее основательный здравый смысл, хотя и бичуя меня, помогает мне обрести равновесие и выйти из мрака на свет.

В ту неделю, что последовала за обсуждением нашего путешествия, она отправилась в гости к владельцу Фернея. Тот поспешил предоставить ей лучшее свое судно «Рыцарь», которое отплывало в Порт-Луи через три дня с грузом канифольного дерева.

Но пути из Фернея госпожа Букар остановилась у Изабеллы Гаст, откуда ее доставили в «Гвоздичные деревья». Рабы опустили ее паланкин у двери гостиной. По-моему, с этого дня и берет начало наша подлинная привязанность друг к другу и в какой-то мере наше взаимопонимание.

Удивительно, до чего нас прельщает мысль приписать любому событию какую-нибудь отправную точку. Вечно я натыкаюсь на эти границы! Все начинается, все кончается, и мы проходим. Вяхири, свившие гнездышко на этом большом тамаринде перед моим окном, вскоре — стоит их выводку лечь на крыло — снимутся с места и улетят. И прекратятся и это хлопанье крыльев, и воркованье, к которым я так привык и которые каждое утро так мягко выводят меня из сна. Я привыкну к чему-нибудь новому, стану сосредоточиваться на этом новом, придавать и ему совершенно бессмысленное значение, а в один прекрасный день я замечу, соединяя разные вещи по ассоциации: это было, когда вяхири обучали птенцов летать. Или как, например, сегодня: это было в тот день, когда неожиданно появилась госпожа Букар и сообщила, что мы отплываем на «Рыцаре» в следующий четверг.

Ее первой фразой была похвала:

— А вы ничего здесь не изменили!

Она переходила в гостиной от одного предмета к другому. Остановившись у круглого столика из грушевого дерева, инкрустированного бронзой и с множеством ящичков, она сказала:

— Ручаюсь, что вы не знаете, откуда здесь этот столик!

Она смотрела на меня в полном восторге от моего неведения.

— Он из кают-компании Сюркуфа на корабле «Кент». Сюркуф его подарил на память Франсуа второму. Уверена, что вы ничего не знаете об окружающих вас вещах. Надо будет вам рассказать все эти подробности, которые мне известны от Франсуа второго и его жены.

Я придвинул ей кресло. Она взяла свой лорнет и, глядя вокруг, продолжала:

— Тридцать пять или даже сорок лет назад я обедала здесь каждую неделю. Жизнь тогда была довольно суровая, не то что теперь. И многие еще колебались, действовали неуверенно. Производство индиго что ни год налаживали по-новому и все-таки не могли добиться полного совершенства — лучшие намерения оказывались несбыточными. Я помню год, когда весь урожай кофе в Большой Гавани погиб до последнего зернышка. Кофе собрали после дождя и сложили еще невысохшим. Нам приходилось следить за всем и учиться на собственном опыте. Мы собирались в тесном кругу то у тех, то у этих. Две-три четы, по-настоящему симпатизировавшие друг другу. Часто кто-нибудь музицировал. Кажется мне, это было вчера. У Франсуа был чудесный голос, он пел… Да, да, вот это…