Зак и Мия - А.Дж. Беттс

– Зак, а ну вернись.

Но я двигаюсь вдоль стены, мимо занавешенных окон, к двери с цифрой «2».

Тук-тук-тук.

– Зак!

– Я просто попрощаться, – толкаю дверь, и она поддается.

Палата № 2 – зеркальное отражение моей, только выглядит холодной и пустой. Даже кровати нет. Остался только док от айпода в бывшем изголовье и объявление «ОПЕРАЦИЯ – НАТОЩАК».

За мной снова раздается голос Нины.

– Ее нет, Зак.

– А где она?

– Перевели в 6А. Так что давай, возвращайся в свое заточение и считай последние минуты, – она подходит и пытается развернуть меня в направлении моей палаты, но я крепко держусь за дверной косяк.

– Там что-то валяется, – говорю я.

Нина обводит палату взглядом и, наконец, тоже замечает предмет на полу. Она подходит, подбирает его и рассматривает. Пластмассовая божья коровка открепилась от своей заколки. У Нины в ладони лежит игрушечное насекомое с шестью черными пятнышками. Я понимаю, как она устала, как добра, как молода для этого.

– Я не слышал, как ее переводили, – говорю я.

Нина бросает божью коровку в корзину для мусора и берет меня под руку.

– Пойдем, Зак. Пора собираться домой.

Зак

– …и в этом году мы награждаем… Зака Майера!

Я прекращаю жевать. Это сейчас было мое имя?

– Подъем, – говорит мама. – Шевели конечностями.

Эван пинает меня под столом.

– Тебя награждают, балдень.

И верно: две сотни глаз устремлены в мою сторону. Мака подзывает меня с импровизированной сцены, умиленно улыбаясь.

– Давай, Зак. Иди.

Охренеть.

Я смотрю на Бекки. Меня награждают? За что? Но и сестра, и родители, и брат аплодируют вместе со всеми.

Игроки и их родители теснятся, пропуская меня к сцене, а я иду и гадаю, чем мог заслужить ежегодную крикетную награду. Блестяще проявил себя на скамейке запасных?

Меня выписали из больницы четырнадцать недель назад, и за это время я играл лишь в четырех матчах. И все видели, насколько слабой стала моя подача. Принимал я, можно сказать, получше: однажды мяч приземлился всего в метре от меня. Про отбивание и говорить нечего, меня к нему попросту не допускают. Словом, я своей игрой не заслужил даже бесплатной колы, не то что трофея, зажатого в волосатой ручище Маки.

И тут до меня доходит: это утешительный приз. Награда за поддержку командного духа, приложенные усилия и бла-бла, что еще в таких случаях говорят, без всякого отношения к реальным спортивным заслугам. Причем всем в зале очевидно, что происходит. В кои-то веки я рад, что при этом не присутствуют мои старые друзья.

Я обреченно поднимаюсь на сцену, Мака меня тут же хватает; я вижу капельки пота на его лбу и влажные пятна на рубашке в районе подмышек. Он ведет мероприятие с таким энтузиазмом, что мне даже за него неловко. Зал смотрит на нас с улыбками сочувствия и умиления. Мака, вцепившись в меня так, словно я могу убежать, произносит:

– Знаете… многие из вас не в курсе, но наш Зак из числа таких спортсменов, кто мог бы выбрать любую дорогу: футбол, баскетбол, регби… Что угодно! Неважно, какой формы или размера был мяч, Зак превосходно умел с ним обращаться. Он выбрал футбол, и это была его страсть. Но потом он почувствовал… переутомление… и я в том году предложил ему попробовать себя в «игре аристократов». Помнишь, как ты согласился, Зак?

Как тут забудешь? Я перестал тянуть футбольные нагрузки, пришлось искать замену, чтобы как-то занимать себя по вечерам. Выбор был – крикет или плавание. Какой идиот выберет плавание?

Мака, тем временем, продолжает:

– С уверенностью говорю вам, друзья, что у этого молодого человека золотые руки, золотое сердце и золотая выдержка! Потому что даже когда Зак узнал… скажем так… нехорошие новости… он все равно ходил на тренировки. Ну… когда у него получалось.

Мака мучительно косноязычен. Хочется его тряхнуть и сказать: завязывай уже, переключись на призы молодым дарованиям, а то они сейчас заснут. Ей-богу, если он все-таки ляпнет про онкологию, я развернусь и уйду.

– …в общем, он переборол все сложности, и не раз, и продемонстрировал, что такое человек с характером, причем как на крикетном поле, так и по жизни. Когда у него был день рожденья, он не отменил тренировку, а пришел к нам и принес с собой торт! Словом, наш Зак – настоящий спортсмен и важный член команды!

Может, засунуть ему в рот трофей, чтобы он, наконец, свернул болтовню? Но следующие слова Мака произносит, словно и так чем-то подавился:

– Мы все гордимся тобой, дорогой наш Зак. Даже когда ты лежал в больнице, ты заходил в Фейсбук, интересовался счетом своей команды и поддерживал наш боевой дух, когда сам нуждался в поддержке. Ты показал нам, что такое олимпийский дух. И ты заслужил эту награду, как никто другой.

Вот он, злополучный двусмысленный комплимент. Я саркастично задираю вверх большие пальцы, выхватываю у Маки трофей и спрыгиваю со сцены. Затем направляюсь к боковому выходу и быстро иду прочь, через освещенное прожекторами поле, мимо разметки для европейского и австралийского футбола. Я стремлюсь скорее оказаться за пределами поля, в спасительной темноте, где никого нет. Там я размахиваюсь и запускаю трофей в невидимую даль заповедника, где днем колеса горных велосипедов подскакивают на камнях и корнях. Может, завтра кто-нибудь подпрыгнет на чертовом трофее.

Я наклоняюсь, переводя дыхание. Каждый выдох звучно прорезает холодный воздух. Черт побери, у меня новый костный мозг, лейкемия в прошлом, так почему она тащится за мной в мое будущее? Мне не нужны утешительные призы и прочие утешения. Не нужна жалость. Не нужно, чтобы меня поощряли только за то, что я живой.

– Если так ты бросаешь, удивительно, что тебе вообще что-то дали.

Я мог бы догадаться, что Бекки пойдет за мной следом.

– Мака…

– Мака – олень, с ним все понятно.

– Да блин… – я сплевываю. – Он что, промолчать не мог? Я просто хочу, чтоб ко мне относились как…

– Как к нормальному человеку.

– Да.

– Ты и есть нормальный. Правда, иногда швыряешься трофеями в трекинговые маршруты, бормоча себе под нос проклятья. Но остальное время ты совершенно нормальный.

– Вот именно.

– Пойдем обратно? Там шоколадный мусс на десерт.

Когда-то я любил его больше всех сладостей на свете. Но теперь мне нужно беречь иммунитет. Теперь мне нельзя заварной крем, мягкий сыр, мягкое мороженое, мясные деликатесы; нельзя плавать в бассейне, ходить в сауну, дышать пылью, пить алкоголь… сосиски-гриль – и те больше нельзя.

– В шоколадный мусс кладут сырые яйца, – говорю я. – Так что увы.

– Мне тоже нельзя, – понимающе кивает Бекки, поглаживая свой семимесячный живот. Затем она кладет мне руку на спину и улыбается. Я вздыхаю. Мне не хочется уходить из темноты.

Мия

Как хорошо, когда темно.

Фонари не горят. Луна ушла за облака. В салоне машины тоже нет света: лампочка не работает.

Хорошо, что Райс привез нас в Кингс-Парк. Мы стоим на обочине со стороны леса, напротив места, где впервые поцеловались. Помню, мы тогда не поехали в кино, а сразу двинули сюда, типа, посмотреть на ночной город. Но смотрели недолго.

Райс припарковался так, что за лобовым стеклом деревья. Так лучше. Так в салоне еще темнее.

В тот первый раз машина пахла новой кожаной обивкой. У меня был стаканчик с ледяным соком. Я жутко боялась его разлить и решила допить залпом, и чуть не отморозила себе мозг. По радио заиграла Леди Гага. Райс улыбнулся, снял кепку и поправил волосы, глядя в зеркало заднего вида. А потом помог мне перебраться на заднее сиденье. Там оказалось расстеленное одеяло. Он случайно заехал ботинком по лампочке, и она разбилась. Райс выругался, а я стала ржать. Его поцелуй был грубоватый и холодный, со вкусом колы и малины. Помню, он всю меня исцарапал щетиной – шею, грудь, ноги, краснота не проходила неделю.

Сегодня от него пахнет чипсами и лосьоном после бритья. Я стягиваю майку, кладу его руку на свой новый лифчик и так оставляю. Хочу, чтобы он сам нащупал бисерный бантик посерединке. Другую его руку я кладу себе на живот и помогаю ей скользить вниз, под пояс джинсов. Туда, где трусики с таким же бантиком. Хочу, чтобы он вспомнил, какая я на ощупь. Чтобы вспомнил, как шептал: «Я так жутко тебя хочу».

– Не надо, – он останавливает мою руку. – Что ты задумала?

Я ничего не задумала. И он тоже ни о чем не должен сейчас думать. Только обо мне. О том, как жарко. Как неудобно держаться за кожаные сидения мокрыми от пота пальцами. Я помню, как его спина стала влажной и скользкой. Отдышавшись, он сказал: «Ну вот, мы обмыли новую тачку». Потом улыбнулся и снова надел свою кепку.

А теперь он кладет руки на руль и смотрит в лес, сощурившись, будто считает стволы деревьев. Тоже мне, натуралист.

– Что не так?