Год жизни в Петербурге или Невыгоды третьего посещения - Надежда Дурова

Я ограничила свой круг знакомства этими тремя домами, бывала довольно часто в двух первых и очень часто в последнем.

Между тем случалось иногда не остеречься и, забывшись, попасть опять на третье посещение.

«А, здравствуйте! Не хотите ли с нами завтракать? Эмма, подвинься… Садитесь вот тут, вот между нами!»

Мне подают прибор, добродушно потчуют всем, что есть на столе, я ем… «Начало хорошо!» — могла б я сказать, как Гиппельдонц в эпиграмме,[31] и стала уже думать, какие редкие, превосходные люди Н. И.! Как мила и обязательна простота их обращения и как она прилична их знатному роду!

В самом деле, я всегда думала, что это неподражаемая «belle simplicite»[32] — неотъемлемая принадлежность истинно образованных людей — должна исключительно отличать знатных людей от тех жалких parvenus,[33] которые не знают уже как манериться, чтоб дать себя заметить.

Пока я думала, говорила и ела, завтрак приходил к концу. Но вот и еще посетитель: наружность его показывала что-то похожее на род домашнего друга, исполняющего разные поручения.

«А, здравствуйте! Не хотите ли завтракать с нами? Садитесь вот тут! Эмма, отодвинься…» «Не угодно ли занять мое место», — сказала мисс Эмма, вставая. Пришедший сел молча и принялся кушать. Фамильярность, с которою приняли новопришедшего, заставила меня посмотреть на него внимательно.

Ничто в нем не оправдывало дружественной короткости с ним людей знатных и богатых, приемы его показывали доброго, простого человека, чиновника какого-нибудь судного места; он молчаливо ел все ему предложенное и вполголоса отвечал на вопросы, которые делались ему изредка то гувернанткою, то ребенком лет шести; говоря с последним, он не смел и подумать сказать иначе как: «вы!.. вам!.. где изволили быть?»

Сообразя все это, я сделала заключение, что это существо ума ограниченного, не образованное, простое, в высоком кругу появляющееся как вьючное животное, чтоб взять на себя кипу разного рода поручений или сложить принесенную и опять отправиться в свой приют. Итак, восклицание «а, здравствуйте! здравствуйте!», которым встретили меня и его, и ласковый, веселый вид не были знаками дружеского расположения, ни даже знаками уважения; это была та короткость, которою вовсе нечего гордиться.

Пока я, думая это, старалась поскорее съесть порцию, положенную мне мисс Эммою, чтоб встать из-за стола в одно время с другими, зала опустела в две секунды: все ушло и все куда-то нырнуло, не обратя ни малейшего внимания на то, что я, некогда столь желанный гость, пришедший теперь на беду свою в третий раз, остаюсь в лестной компании лакеев, собирающих со стола! Испугавшись такого нежданного превращения из уважаемого гостя в мелкую тварь, которую можно оставить без церемонии, entoure de canailles,[34] я бросила все и убежала.

— Что ж, Александр Андреевич, когда я дождусь вашего посещения? Вы обещали быть у меня, тому уже месяц.

— Я и был у вас.

— Да, но я тогда не была дома.

— Однако ж я приезжал именно в то время дня, которое вы назначили.

— Так, но что ж делать, за мной заехали.

— Вы могли сказать заехавшим, что ожидаете меня.

— Я надеялась, что вы извините меня и пожалуете в другое время.

— А если в это другое время опять кто-нибудь заедет за вами?

— Неужели это всегда будет случаться! Вот вчера я целый день была дома, у меня болела голова; что вы не приехали?

Я вышла из терпения и отошла от несносной женщины; и все эти глупости, все эти приглашения, исполненные невежливости, все это последствие проклятых третьих посещений!

После всякого третьего посещения я бываю очень похожа на того устаревшего льва, которого приходит бить осел.[35] Все те, которые в пылу первого и приятной теплоте второго визита оставались не замеченными мною, в третий раз убивали меня своими разговорами, нелепыми вопросами, неприятным и смешным вниманием, и все это с самым лучшим намерением занять меня, потому что обязательные хозяева, расточавшие мне ласки свои в первые два посещения, в третье совсем и не видали уже меня.

«Куда же вы уходите? Ужинайте здесь!» — «Вы все едете на бал, с кем же я останусь?» — «Дома остается губернатор, гувернантка и Леночка».[36] Это сказали мне в том доме, в котором в первое посещение подводили каждого гостя и гостью, позначительнее других, знакомиться со мною.

Я, право, боюсь помешаться в уме от этих третьих посещений! Какая причина такому изменению? Почему все, что я говорю в первое посещение, подает им выгодное мнение об уме моем? Почему так много разговаривают, так много ласкают, так много знакомят со мною во второе посещение? Почему все исчезает невозвратно в третье?

«Ах, боже мой, ни двух минут не могу я!» — «Мне надобна одна». Так встретил меня генерал Н. Н., и так отвечала я, не показав вида того, что почувствовала при этом предуведомлении, так неуместном и так мало сообразном с его обыкновенною вежливостью. Я в самом деле пробыла у него одну минуту и ушла.

Нрав мой начинает портиться от всего, что я испытываю здесь; мне пришлось узнать очень не вовремя, что для корыстолюбия и эгоизма людей нет ничего святого; я продала книги свои за самую умеренную цену, но и той была рада, как золотому руднику, и тою была обязана бескорыстию С-на,[37] потому что я отдала б и еще дешевле: я боялась, чтоб мне не пришлось топить камин моими Записками.

Разочарованная совершенно, я платила всем тою же самою холодностию и невниманием, какое испытала сама.

Наконец, и клевета сделала мне честь, устремила свое жало против меня — в добрый час! Это в порядке вещей. Добрая приятельница моя, госпожа С-ва рассказывала мне, что в каком-то большом собрании говорили о моих Записках и Пушкин защищал меня.

— Защищал! Стало быть, против меня были обвинения?

— О, да еще какие!

— Не знаете ли кто именно, мужчина или женщина?

— Не знаю, mon ami, да что ж вы стали так невеселы? Неужели имеете малодушие считать за что-нибудь важное вранье ничтожных завистников? Mon ami, платите им тою же монетою, какою платит им и публика, поверьте, что хотя свет и слушает клеветника, подчас и верит ему, но презирает его как существо низкое и вместе бессильное!

— Не совсем бессильное! Я теперь угадываю и начинаю чувствовать по всему, что есть какая-то гадина, которая пресмыкается по следам моим и подсекает основу моего счастия.

— Ха, ха, ха, как трагически! Много чести, mon ami, для всякого глупца, чтоб он мог иметь силу подсечь основу вашего счастия! Имейте сколько-нибудь доверия к здравому смыслу общества и также к могуществу истины; оставьте без внимания вздор, который, как болотное испарение, или разнесется ветром, или опять уляжется в ту грязь, из которой поднялся.