По эту сторону Иордана - Григорий Канович

Однажды Лёня обнаружил на краю своего владения дырявую палатку-одиночку, в которой спал безмятежным сном русоголовый молодец, похожий на викинга, со следами ночного пьянства на лице.

— Ты кто такой? — растолкав молодца, спросил Лёня Шор-Табачник.

— Кто-кто… — недовольно промычал разбуженный ото сна. — Ну, Иванов.

Иванов оказался брянским уроженцем, врачом-логопедом. Пятнадцать лет назад он с женой-еврейкой покинул пределы отечества и обосновался в Канаде, а теперь вот приехал в Святую землю с важной целью — дождаться прихода Мессии и Конца света. По расчетам Иванова Мессия должен был появиться в течение пяти месяцев именно здесь, под Ашкелоном. Точное число Иванов указать не мог, но это было и не обязательно. Крайний срок — декабрь, в этом вычислитель был твёрдо уверен. Исходя из этого, он уволился с работы в университетской клинике Монреаля, покинул семью, сомневавшуюся в точности выкладок, и купил билет в Израиль в один конец. Дело было сделано, мяч перешёл в руки Мессии. Деньги на пропитание Иванов припас строго до декабря, а гостиница здесь просто ни к чему: Израиль не Канада, тепло круглый год, можно подождать на берегу в палатке.

— А на январь, значит, нету? — уточнил Лёня. — Денег?

— Зачем мне на январь, — пожал плечами Иванов, — когда в январе уже будет ни к чему.

В ответ на это разъяснение Лёня Шор-Табачник только головой покачал: здрасьте, какой там Конец света, какой январь! Яхту, даст Бог, удастся спустить на воду не раньше, чем через год-полтора.

Знакомство приятно затянулось. Выпили водки из припасов Иванова. Закусили канадскими бобами в томате. Время было у обоих: Лёня шёл мыть полы в ночь, а Иванов — тот вообще никуда не спешил. Разговор привольно тёк. Лёне интересно было слушать про Канаду, про страну кленового листа — о том, что людям там духовности не хватает просто катастрофически. От души посочувствовав канадцам, Лёня взялся рассказывать новому знакомцу о своей Яхте, но тот пропустил подробный рассказ мимо ушей. Лёня не обиделся — он понимал, что Иванов увлечён скорым появлением Мессии, и чужие проблемы от него далеки. Закончив бутылку, оба пребывали в расчудесном настроении; будущее представлялось им безоблачным. Лёня предложил компанейскому Иванову, удачно сочетавшему высокое с бытовым, переселиться из палатки в корпус Яхты, уже очерченный пунктирно брёвнами и досками. Для этого нужно было соорудить там нечто вроде шалаша или ящика и проводить время в ожидании Конца света с большими удобствами, чем в палатке. Иванов сразу согласился.

— Ну да, — сказал Иванов. — И от воров заодно постерегу, а то мало ли что…

Вторник на среде едет, а четверг погоняет; вот это точно. Время проходило, не оставляя зарубок, мимо Яхты и Лёни Шор-Табачника, дети Роксана и Витя росли на апельсинах не по дням, а по часам, а Верка ворчала и хмуро глядела: не могла радоваться душой лишь от красоты окружающей жизни. Глядя из окошка на неутихающее шевеление Старого рынка, она сладко мечтала о том дне, когда Лёня закончит свою лодку и уплывёт куда глаза глядят. Она давно уже понимала себя вдовой при живом муже. Веркин жизненный сок ещё не прокис, по ночам её одолевали приятные видения: розовые и жемчужные летающие мужики выныривали из темноты и нежно на неё набрасывались, она послушно открывалась их напору и превращалась почему-то в клейкую берёзовую почку, переливчато светящуюся изнутри. А бедный Лёня тем временем жил своей особенной отдельной жизнью: вместо того, чтобы протянуть руку и отогнать летающих мужиков, он лишь на минутку прерывал свой дикий боцманский храп — и то лишь затем, чтоб прошептать имя соперницы: «Яхта!» Слыша это отвратительное имя, Верка отчётливо видела себя с ножом в руке, занесённым над разрушительницей семьи, и клинок разил не холодную деревяшку, а бесстыжую грудь разлучницы. Текла кровь, женщина с лживыми глазами русалки валялась у ног Верки… Сделав дело, Верка отодвигалась подальше от спящего Лёни Шор-Табачника и освобождено поворачивалась к летающим кавалерам… Спустя недолгое время она возвращалась к удручающим реалиям нашей жизни, и с плывущей — нет, скользящей, летящей, но только не плывущей! — усмешкой, потягиваясь, задавала себе вопрос: «А уж не сбрендила ли я окончательно?» Честный ответ на этот вопрос Верка дать не могла.

Не принося устойчивого просветленья, дни один за другим переваливались через пень-колоду. И не было никого в заросших пальмами ашкелонских песках, кто пожалел бы Веру или дал дельный совет. Не зная за собой грехов, заподозрила Вера злонамеренный сглаз, наведённую порчу — а по-другому как объяснишь сплошные неприятности жизни? Не евреев же в этом винить, евреи тут, наверно, ни при чём. А если и при чём, как кого здесь вычислить, в еврейском краю… Оставалась гадалка, специалистка по сглазу, про неё тоже писали в газете, как про Лёню, — что очень опытная и хорошо разбирается в таких делах.

Гадалка терпеливо выслушала Верин рассказ, а история с Яхтой её сильно удивила, она даже раскипятилась — как видно, не часто сталкивалась с таким раскладом. Потом долго разглядывала Лёнино фото, поворачивала его так и сяк, и вынесла решение:

— Червивый человек. Тебе, женщина, надо его в сумасшедший дом сдать и в суд идти разводиться.

— А как же сглаз? — спросила Вера. — Нельзя, что ли, избавиться?

— Тут тёмный кругозор, — непонятно объяснила гадалка. — Могу порчу на него навести, на твоего, он сам отсохнет.

— Не надо! — сказала Вера, поджала губы и фотографию убрала в сумку. — Сколько я вам должна?

Получив гонорар, гадалка сосчитала деньги и выписала квитанцию. Эта квитанция разозлила Веру больше всего. Квитанция! Выйдя на улицу, она разорвала бумажку на мелкие кусочки, бросила на тротуар и пошла на Старый рынок.

Вернувшись домой, она нашла в ящике письмо из адвокатской конторы. Адвокат уведомлял господина Леонида Шор-Табачника, что его квартира продана и все бумаги оформлены надлежащим образом.

— Я так договорился, что мы остаёмся жить в этой же квартире, только будем платить за съём, — твердил Лёня Шор-Табачник, с некоторой тревогой глядя на плачущую и воющую Веерку. — Получится даже лучше: за месяц обойдётся меньше, чем по ссуде.

— А деньги где? — захлёбываясь слезами, всхлипывала Верка. — Деньги ты куда дел?

— Ну, деньги… — пожимал плечами Лёня. — Штурвал купил, бимсы, полотно, краску, из меди кое-что и, главное, киль… Список, что ли, показать?

— Убил, — заливалась Верка, — детей оставил на улице!

— Мы скоро на яхту переедем, — добросовестно успокаивал Лёня, — там будем жить. Места хватит, и воздух какой. Ни этого жулья, — он кивал головою на Старый рынок за окном, — ни шума. Это ж ясно!

Гадалка оказалась права: надо было разводиться. Денег на адвоката не было, и Верка нашла приработок — по утрам, до школы мыла окна в конторских помещениях. Платили неплохо.

Вид сверху, с восьмого этажа, открывался дивный: белый песчаный берег переходил в волнистые пески, на них зеленели острова пальмовых парков и апельсиновых рощ, слева, как бараньи орешки, скатывались к морю домишки Газы, а справа, вдали, угадывались белые башни Ашдода. Стоя на подоконнике, с тряпкой и резиновой отжималкой в руках, Вера вглядывалась в затянутый молочной плёнкой горизонт с низким солнцем над ним и, утратив ощущение времени, ждала чуда: появления над морем неведомого Бога или хотя бы ангела на парусных крыльях, с золотой трубой у лица. Мир представлялся ей одномерным, простым и милым. Звонок телефона за её спиной, на одном из столов, хлестнул её, как плеть. Она вздрогнула и оступилась на подоконнике.

И мир, прежде чем исчезнуть, перевернулся в её глазах и снова стал самим собой.

Кладбище снимает окалину с сердца. Вид могил с лежащими в них приземляет бестолковый полёт ещё живущих.

Кладбище это порог Вечности, которая и есть Бог.

Так или примерно так думал и ощущал Лёня Шор-Табачник, бредя по дорожкам кладбища к Вере. Время, продвигаясь ни шатко, ни валко, со дня похорон пропустило сквозь пальцы низку дней и ночей — подобно тому, как прилежный богомолец пропускает зёрнышки чёток на шнурке, — и земля вокруг Веры успела вспучиться новыми коричневыми горбиками.

Проходя, Лёня всматривался в надписи на надгробьях. Сотни незнакомых имён ни о чём ему не говорили, но толпа обитателей этого места была благожелательна к пришельцу, и Лёня испытывал к ней благодарность за такой приём. Он уже давно не чувствовал себя так хорошо и защищённо, он испытывал к кладбищу уважительную любовь, как к царю — и вовсе не оттого, что здесь теперь была Вера. Он вообще думал о Вере не в первую очередь, она уже скрылась за поворотом, её не стало видно. Да и вещи, которые могли бы о ней напомнить: стул, на котором она сидела, щётка, которой она расчёсывала волосы, — всё это исчезло вместе с ней и вместе с квартирой на Старом рынке, откуда пришлось съехать за неуплату и переселиться на Яхту, в крытый толем шалаш, к Иванову. Детей никак нельзя было взять с собой, и социальная Служба опеки малолетних пристроила их временно в детский дом. Там им было хорошо.