Дети Зоны: альтернативная история - Татьяна Живова

Сухая ветка подвернулась под ногу, когда до детёныша оставалось немногим более двух вытянутых рук.

— Ой!..

Детёныш обернулся и замер. Из рук скользнул в траву небольшой нож с наборной рукоятью. Мгновенный, просто кожей осязаемый страх сковал человечка… и вдруг куда-то ушёл.

— Здравствуй… Старший… — голос был тихий, чуть с запинкой, но стылого могильного холода, какой почти всегда лился из других людей, неожиданно обнаруживших за спиной живого контролёра, в нём не было. Было удивление, уважение, робость, но не страх.

— Извини, что испугалась тебя, Старший, но ты так неожиданно появился…

— Здравствуй, человечек…

Слова подбирались тяжело. Отчасти — от того, что давно не приходилось с кем-то говорить своим собственным голосом. Отчасти — от бесконечного удивления. И люди, и нелюди боятся контролёров. Боятся чужой подчиняющей воли, боятся потери самоё себя…

Но здесь снова не было страха. Человечка смотрела на него как на… гостя. Было, чему удивиться.

— Ты далеко ушла от своей… стаи.

— Не! — девочка мотнула головой. Получилось это у неё как-то легко и непосредственно. — Наоборот! Это стая сама куда-то слиняла. Острозубу вечно на месте не сидится!.. Вот так всегда! — сделав обиженные глаза, доверчиво пожаловалась она, — ты тут к ним в гости с печеньками приходишь, а они… а их вечно на месте нет! Небось, сейчас, по своему снорочьему обыкновению, каким-нибудь очередным соседям хоботы обрывают! А те — им!

В первое мгновение ему показалось, что он ослышался. Снорки? Хоботы? Или детёныш так шутит с ним? Но нет, её мысли были прямы и даже радостны. Она действительно думала о снорках. Мутант обнял пальцами худой подбородок. Не соврали болтуны изломы. Всё оказалось правдой.

— А та стая, в которой ты живешь сейчас? Человеческая?

— А, ты о людях!.. — девочка сконфуженно хихикнула, прикрыв рот ладошкой. — Я чего-то сразу и не догадалась… На самом деле не так уж и далеко. Я на Кордоне живу. В Деревне Новичков. Меня Ксаной зовут. А старшие дети Мамо… ну, такие, как ты… называют Детёнышем.

— Я рад знакомству, Ксана. Ты не боишься меня? И кого ты ещё знаешь… из таких, как я?

Девочка слегка недоумённо посмотрела на него:

— А почему я должна тебя бояться? Ты ведь тоже рождён Мамо… Зоной… как и я… Нет, то есть, свою маму, которая меня родила, я помню, но и Зона мне тоже… не чужая. А вот подобных тебе — тех, что подчиняют — до сегодняшнего дня я, можно сказать, никого не знала. В смысле, более-менее близко. Ну, то есть, пересекаться приходилось, куда уж без этого… Но я всегда стараюсь держаться в стороне и побыстрее уходить. А то вдруг помешаю… или под горячую руку попадусь… — она неловко хихикнула и покраснела. — Выгляжу-то всё равно как сталкер, изломы поначалу даже путают, закурить просят…

Контролёр чуть улыбнулся бескровными губами.

— Не волнуйся. Такие, как я, видят… не только глазами и с грабителем тебя не спутают. Что до остальных — они могут обознаться, но скорее всего, тебя это тоже не слишком пугает. — мутант повёл головой, и взгляд его остановился на стволе, где виднелись свежие следы от ножа. — Зачем ты собираешь этот мох?

— Лекарство сделаю. Которое нервы успокаивает. Сталкеры его псевдовалерьянкой называют, утверждают, что эффект схожий, но вот на вкус — гадость редкостная… Ну а что они хотели? — Ксана развела руками. — Лекарства всегда горькие, а уж из трав Зоны — и подавно! Особенно для людей, их с них вообще… колбасит. Поначалу.

Он чуть не рассмеялся. Вот оно что. Кажется, перед ним сейчас стоял ещё один Болотный Доктор!

Перед ним, сами по себе, без усилия, без давления, побежали картины — вот худой человек с тонким лисьим лицом, мечущийся в бреду, и вот — он же, слабый, но уже с понимающим взглядом и какой-то почти детской улыбкой, протягивает девушке в брезентовой куртке какой-то свёрток. Вот утлый, еле стоящий домик посреди ночи, тусклая комната, полная тревожных, настороженных лиц, а посредине — в беззвучном вопле заходящийся огромный грузный мужчина. Его выгибает дугой, и лицо его бледно, в испарине и кровоподтёках, глаза вылезают из орбит. Он страшен. Он умирает. Но вот люди расступаются, и опять входит маленький человек в серо-зелёной одежде. И сталкер затихает, опадает, дыхание его становится тише и ровней…

Дом и лица растворяются, теперь виден лес, опять поляна, расступившиеся деревья и трава в крови. Детёныш сидит на развороченной, изодранной земле, а на коленях у неё — голова снорка с оторванным ухом. Тонкие руки отирают рану, что-то кладут на неё, а снорк замер, только с шумом вырывается дыхание из оборванного резинового хобота. И ещё лица, картинки, звуки — костёр, вокруг которого что-то поют люди в пятнистой одежде, дым котелка, осенние поля и хмурый сырой лес на исходе дня. Он чувствует её радость, когда она возвращается в крохотный посёлок из полуразвалившихся домов, где её ждет… кажется, отец? Он видит невысокого грузного человека, который с улыбкой ставит перед детёнышем на дощатый стол тарелку дымящегося варева. Гладит по голове, что-то спрашивает…

Контролёр выдохнул, и картины пропали. Детёныш по-прежнему стояла перед ним, смущенно улыбаясь и глядя прямо на него. Руки перебирали верёвочный поясок куртки, а капюшон уже сполз на спину, и ветер ерошил пушистые, цвета ореховой скорлупы, волосы, выбившиеся надо лбом из увязанной простым шнурком косы..

— Как давно ты лечишь, Ксана? Зачем это тебе?

Её лицо стало растерянным.

— Ну… я не знаю, зачем… Просто… если могу — чего же не помочь? Я и с Острозубом так познакомилась — ещё давно, когда мама жива была. Его соперники порвали, когда он за место вожака бился. А я его вылечила. Как-то у меня так получается — знать, какие травы надо использовать, чтобы лечить. И когда использовать… А потом, когда мама пропала, Острозуб меня в Стаю принял. Он всё-таки стал её вожаком. Потом меня нашёл сталкер Жаба, забрал к людям и стал моим тато. — Ксана чуть пожала плечами. — А почему я и людей стала лечить? Ну… оно как-то само… Жалко же… их всех… Глупые они, лезут, куда не надо…

— Говоришь, Жаба?.. — контролёр призадумался. Это имя было знакомо ему. Точно знакомо. Ещё немного покопаться в бездонной памяти и…

Он вспомнил.

…Ему иногда казалось, что самым близким словом, описывавшим его жизнь, было слово «слух». Чужие мысли сначала именно слышатся. Как шёпот, как возглас, как крик. Это уже потом над словами чужих мыслей начинал сначала исподволь, а затем всё громче, довлеть его собственный голос — ровный, тяжёлый и монотонный. Сначала он слышал их, неразумных, они сами выдавали себя, и лишь затем попадались уже накрепко.

Он слышал многое. Слышал жалобы, вопли злобы, страха, отчаяния, голод, брань. Иногда — слова чужой матери, много лет назад гладившей по голове своего детёныша, выросшего после в глуповатое и опасное животное, ржущее над шуткой такого же зверя. Звери звали себя иногда «люди», иногда «мужики», иногда «сталкеры». К их мыслям он привык. И даже со скукой уже вторгался в их головы, оглушал одним словом, заставляя забыть всё и всех. Поначалу он никогда не отпускали их, если случалось встретиться на узкой дорожке. До того памятного случая…

Тот человек был не похож на других. Невысокий, плотно сбитый, с крупным лицом, и уже сильно видевший жизнь. Контролёр сразу увидел его — человек шёл, не прячась. Толстые ноги в резиновых сапогах проворно месили грязь раскисшей колеи. Топ да топ… Вот он перешел вброд громадную лужу, вот вспрыгнул на камень, смешно взмахнув короткими руками. Когда до человека оставалось уже всего-ничего — метров 50, контролёр глубоко вздохнул и на мгновение зажмурился. Зрачки тусклых пристальных глаз превратились в колодцы, и взгляд обрушился на человека, как рухнувшая стена. Остановись!.. И человек замер.

Борьба с другим рассудком — всегда игра. Чьи-то мысли похожи на сухой ковёр листьев — яркие, но легкие и пустые, они только шуршат в голове своего владельца, разлетаясь от малейшего дуновения, чьи-то — скользки и изворотливы, будто голые рыбы, что завелись в Припяти. Кто-то прячет свои мысли, как за стальной дверью, и приходится грубо, будто ломом, выворачивать её из петель, прислушиваясь за паникой того, кто сидит внутри. Многое перепробовав, он уже не чаял удивиться. И вдруг… Впереди не было ни преград, ни стылого страха.

«Пропусти, Большой…» — чужая мысль прозвучала в его голове. Негромко и чуть хрипловато, с придыхом, будто и правда сказали её голосом, усталым от долгой дороги. — «Пропусти. Я не хочу никому вреда, и долго быть тут тоже не хочу. Уйду и тревожить не буду.»

Слово, речь. Как же долго он их не слышал… Вернее, слышать-то слышал, но адресованы они были не ему. Сталкеры и военные, бандиты и «научники», разумные и полуразумные твари — все они говорили, лучше или хуже. Но их слова относились только к ним и подобным им. Он же мог говорить лишь с собой.