Граф салюки - Лариса Васильева

— Вставай, — распорядился он.

Варя все так же, не шевелясь, лежала перед ним. Ее руки вцепились в траву. Гримаса ужаса словно приклеилась к лицу. И он вдруг тоже ощутил ужас от содеянного. Воронцову стало стыдно, он поднял панталоны и натянул их кое-как на нее, поправил спущенные чулки, за руку поднял с земли, отряхнул платье. Ее платье выглядело даже лучше, чем его костюм. Колени у него были в грязи, а рубашка испачкана ее кровью.

— Ну, все, пойдем домой.

Варя, не отворачиваясь в сторону, вдруг согнулась и ее вырвало, рвота забрызгала ее подол и туфли графа. Он протянул носовой платок, но она словно ничего не видела. Тогда он сам вытер ей рот, потом свои туфли, за руку повел домой. После всего содеянного, при виде ее ужаса, он уж сомневался в своей правоте. Ведь убедился (таким зверским способом!), что она не была развратна, он у нее первый. Что же случилось с ним, почему он так озверел? Сейчас граф сам не мог поверить, что сделал такое с ней, ему стало жаль Варю. С каждым шагом он все больше ощущал потерю — безвозвратную потерю ее любви…

Потемнело, налетел вдруг ветер, роща зашумела, начиналась гроза. Он дошел с Варей до поместья уже под дождем, никого не встретив, — все попрятались от хлынувшего дождя и лишь уже в доме столкнулся со служанкой. Девка от удивления открыла рот, но так ничего и не сказала. Сергей Иванович провел Варю в свою спальню.

— Ложись, — приказал ей.

Она легла не раздеваясь. И он сам стал раздевать ее…

Совсем не так представлял он эту сцену вчера. Последние дни и особенно ночи ему все виделось, как привезет ее после венчания домой, как будет ласкать и снимать с нее одежду. И как она от его ласки перестанет стесняться и будет трепетать от его касаний и ждать, и торопить в душе. А может быть, ее подготовят служанки, разденут и с улыбками выбегут из спальни, а он вошел бы и увидел ее в одной прозрачной рубашке.

Как он так мог? Что с ним случилось, он словно сошел с ума. Всю свою жизнь, все тридцать лет стремился поступать честно, порядочно. Он ведь ничего не сделал своей лживой, развратной жене, хотя она-то заслуживала, и сейчас не назвал Кукушкина прямо в лицо мерзавцем. Он ублажал всех женщин, попадавших к нему в постель, а уж они не отличались высокими моральными достоинствами, раз приходили к нему, но вот так поступил с этой слабой, беззащитной девочкой. Сейчас он понял, что она была не виновна. Ей приказали молчать. Может быть, она и не играла никакой роли, просто она такая. Нельзя так играть грусть — так можно грустить, когда тебя оторвали от родных. Нельзя так играть любовь к музыке, так любоваться картинами, природой, если на самом деле равнодушна к ним. Так понимать и смеяться его шуткам и смотреть с таким восхищением и робостью. Единственная вина — она не призналась ему, что крепостная. Но как она могла ослушаться своего хозяина?! Ведь она не самоуверенная девица знатного рода. Всю жизнь ей внушали необходимость послушания. Может быть, ее пороли.

Да какая ему разница, крестьянка она или нет? Что же он наделал! Да за тот лесок Семен Семенович всю жизнь бы молчал о ее происхождении. А хоть бы кто и узнал? Она умнее многих дворянских барышень.

— Прости меня, — произнес он и тут же понял: такое не прощается.

Он взял ее мокрые вещи, вынес в коридор, крикнул Марфушке, чтобы привела одежду в порядок. Потом вернулся, молча лег рядом. Стыд охватил его. Нет, не дикий самец — мерзавец, гнусный мерзавец, вот кто он. Она ведь влюбилась в него, его опыта было достаточно, чтобы понять это. Он лежал, давая себе клятвы, что вымолит ее прощение, что не дотронется до нее, пока она не простит его. С этими мыслями и заснул. Под утро он увидел сон — как там, в лесу, она сидела перед ним, спиной к нему, увидел ее ягодицы и проснулся. В комнате было темно. Плотные шторы не пропускали света. Его распирало желание. Забыв про свои клятвы, обнял ее, быстро, молча подмял под себя и овладел ею. Она так же молчала. Когда все было кончено, она привстала, и ее снова вырвало, прямо на постель. Правда, желудок ее был пуст, и рвоты было немного. Она упала на кровать и не шевелилась, не пыталась отереть рвоту, и граф сам вскочил, принес влажное полотенце, обтер ее лицо и простыню. Варя была как мертвая.

Больше ему не спалось. Девушку тошнило от него.

Накинув халат, Сергей Иванович вышел из комнаты. Большой дом просыпался. В вестибюле босоногая девка, прикрывая одной рукой зевок, другой смахивала чистой тряпкой пыль с купидонов, стоявших на постаментах у подножия лестницы. Рядом валялась на полу швабра, стояло ведро с водой. Служанка, увидев графа, испуганно присела, от неожиданности забыв поприветствовать его. Граф свернул на хозяйственную половину дома. Из-за закрытой двери кухни доносился плеск воды, тихий звон посуды. Навстречу ему, через заднюю дверь, вбежала другая служанка, веселая и румяная, с пучком зелени в руках, за ней еще одна, с яйцами в поднятом переднике. Они остановились, кланяясь ему, он молча, не отвечая, прошел мимо. Двор его встретил особенной свежестью после дождя, ароматом жимолости, росшей у входа, длинные плети каприфоли обвивали опоры навеса. Земля была усыпана сорванными грозой листьями и веточками. Отовсюду доносились звуки просыпающегося большого хозяйства: мычание коров, звонкий голосок птичницы, созывающей кур. На скамье сидели два мужика, потягивающие самокрутки. Было еще рано и можно посидеть, но граф прошел мимо с таким свирепым выражением, что они, крякнув, загасили самокрутки, похватали грабли, ведра, метлу и отправились мести дорожки, собирать опавшие листья и ветки на газонах — после грозы всюду был мусор.

Серж свернул на боковую дорожку, густо обсаженную высокими кустами сирени, и вышел к пруду. Вытянутый пруд одним концом терялся в низко склонившихся ивах. У ближнего берега росли несколько рябин, под ними стояла скамья. Берега пруда были покрыты бархатистой низкой травой, сейчас серебристой от ночного дождя. Граф бросил свой халат на мокрую скамью и голышом кинулся в ледяную воду, легко, в несколько взмахов, переплыл прудик и, оттолкнувшись от дна у противоположного мелкого берега, поплыл назад, потом — еще один круг. Прибежал старый камердинер с полотенцем:

— Сударь, голубчик, да мыслимое ли дело, купаться в такую рань! Выходите, ужо, сударь, простынете, — он бегал по берегу, причитая.

Граф вышел на берег, старик кинулся к нему с полотенцем. Тот молча отобрал полотенце, слегка обтерся, накинул халат и зашагал к дому. Камердинер бежал следом:

— Сударь, это что ж вы с собой делаете? Что же это из-за девки какой-то малахольной так над собой измываться? Дак вам бы сразу чайку с малинкой, а?

Егорыч уже знал, что граф спал не один, что девица эта — соседская барышня, Варька. Он уж утречком слышал, как ее рвало, как граф вроде уговаривал ее, да не решился зайти в спальню. Что же это за девицы такие — без венца к мужику в постель идут? Плохо подумать о своем графе Егорыч не мог. А раз граф не в себе, значит, это она виновата.