Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

хлестали по щекам, сучья цеплялись за плечи. Прочь, прочь, дальше от мертвяков на ладье.

9

Бежал, бежал, петляя средь деревьев, остановился, переводя дух, прислушался. Сердце так и колотилось в каждом ухе. Он даже поскреб в ушах мизинцами. Снова послушал. Далеко уже раздавались удары топоров. И ничего более. Никто за Сычонком не гнался. Это его ободрило. В лесу уже было темно. И он шел осторожно, выставляя руки… А куды? Гладный[51], в одной рубахе и портах, босой. Но свободный. Не с мертвяками же ему плавать.

Он вышел на поляну или к болоту. И вдруг увидел чей-то силуэт слева, на краю леса. Мальчик вглядывался. Сначала удивился: собака, но тут же и обмер: это был волк.

Волк его тоже видел.

И так они и стояли недвижно. Наконец мальчик очнулся и начал медленно отступать, снова оказался под сводами леса и быстро пошел прочь. Да сразу и наткнулся на сук, со лба потекла кровь. Он плевал на ладонь и прикладывал ее к царапине, чтобы унять кровь. Шел, снова выставляя руки. Умаялся и сел на поваленную березу. Что было делать? Есть уже хотелось страшно. И ноги совсем нахолодились. Он уже не помнил, где и когда утерял лапти. Может, еще в том своем шалашике на Гобзе у Вержавска забыл.

Как ему вернуться в Вержавск?

А вернется, что скажет мамке и людям?

Зазор[52] какой вышел!.. Ведь он пропустил можжевеловых вепрей. Не крикнул. Не кинулся. А как мог крикнуть?..

Спиридон горевал, сидел, покачиваясь, сгоняя комарье.

Что, что ему деяти дальше?..

И в Вержавск не вернешься запросто, с поднятой головой. И… и с голоду тут совсем помрешь.

Сычонок прислушался. Так и стучали там топоры.

Да будут ли мертвяки так стараться о ночлеге? Не все ли им равно, как и где спать-то? А эти небось костры развели, еду варят.

И мальчик встал да и потянулся обратно.

И вот уже услышал и голоса, кашель. А вскоре увидел и отблески костров на берегу. И учуял воню[53] каши. Не утерпел и совсем из лесу вышел. Да так и остановился. А его никто и не замечает. Люди что-то делают у костров, переговариваются. На берегу уже две вежи[54] стоят, одна побольше, другая меньше. Костры освещают бородатые и безусые лица. Люди сидят у костров с плошками и трапезничают.

Как вдруг кто-то приметил мальчика.

– Эвон волчок стоит! Али леший?

– Ха! Проголодался.

– Эй, сыроядец[55]! Иди сюды!

И мальчик начал медленно приближаться. Чья-то рука легла ему на плечо. Оглянулся – Мисюр Зима с белым чубом. Усаживает у костра.

– Грейся.

– Где тебя носит, отрок? – вопрошает Василь Настасьич с другой стороны костра.

Мальчик молчит, озирается как звереныш, дрожит еще. Но костер сильно обдает жаром. Рдяные угли осыпаются. Мужики дров все подбрасывают. Едят дружно, как и гребут. Только ложки стучат по плошкам.

– Ну, теперь-то чего-нибудь да молвишь, добрый молодец? – спрашивает кто-то.

– Погодь, пущай отогреется, – говорит другой.

Сычонок ноги почти в огонь сует. И жар бросается ему в лицо, в грудь, ноги отходят. Лицо так и пламенеет.

– Убо[56] дайте мальцу корму! – велит Василь Настасьич.

– Нету оружия для корму! – отвечают ему.

– Да иде-то бысть плошка… завтрева отыщем.

Мисюр Зима вытирает хлебной коркой свою плошку, ложку и отдает мальчику.

– Иди вымой.

Сычонок повинуется, спускается к реке и быстро все ополаскивает, возвращается к костру. Мисюр Зима ковшом начерпывает ему каши, дает черствого хлеба краюху. И мальчик начинает торопливо есть. Мужики смеются.

– Да не гони лошадей, малец! Волкам табя не сугнути[57].

– Вишь, сякый утый[58].

Он быстро очищает деревянную плошку и съедает весь хлеб.

– Дай ему ишшо, Зима!

И Мисюр Зима начерпывает ему еще каши, с горкой, и хлеб отрезает. Мальчик, не останавливаясь, ест.

– Да не спеши, ешь мудно[59].

– А то котора[60] в брюхе настанет, – замечает кто-то с улыбкой.

И после еды Сычонок совсем обессилел, осоловел, еле ноги передвигал, когда шел снова к реке мыть плошку и ложку.

– Ну, мню[61], ты уже и сыт, и обогрет, – проговорил Василь Настасьич со своего места. – Садись и поведай нам, что за лихое с тобою вышло?

Лицо его казалось медным от света костра. Искры вились вокруг шапки с мехом. И все лица были обернуты к мальчику. Он смотрел на них и молчал.

– Да ты что, похухнанье[62] тут нам чинишь, лишеник?! – нетерпеливо крикнул рябой с горбатым носом, и серьга в его ухе красно блеснула. – Али за язык тебя потянуть?

– Постой, Нечай, – сказал Василь Настасьич. – Отрок, ты все ли разумеешь? Слышишь ли?

– Молви! – воскликнул Нечай, теряя терпение.

И тогда мальчик кивнул. Мужики дружно вздохнули.

– А мы уж мнили, не фрязин[63] ли али срацин[64]! – пискляво сказал лобастый парень с длинной шеей, замотанной тряпкой.

И все засмеялись.

– А выходит, нашенский! Тутошний!.. А какого же роду? Княжич ли ты али поповский сын? – продолжал тот дурашливым голосом.

– Погоди, Иголка, – остановил его Василь Настасьич, морщась. – Не глуми. – Он кашлянул в тугой кулак. – Отрок, так ты немко[65]? Не дадена тебе олафа[66] глаголати?

И мальчик снова кивнул.

– Язык вырван? – спросил кто-то.

Мальчик отрицательно покрутил головой.

– А ну покажь!

И он высунул язык. Тот краснел в языках пламени. И все мужики на него глядели внимательно. Загудели…

– Ишь…

– Вона как…

И Василь Настасьич продолжил свой расспрос. Что немко тут делает, с кем он был, что случилось с его спутниками, кто их убил. Они видели в реке трупы. Видели и плоты с плотовщиками. Чьи то были плоты? Ваши? Так на вас те и напали? А откуда плоты гнали? С какой реки? И кое-что мальчик сумел объяснить. Но никто так и не уразумел, по какой реке они сперва плыли и откуда, где же у мальчика очина[67].

Спать легли поздно в вежах, выставив снабдевающего[68]. Мальчику велели спать в большой веже. И он, как только лег на овчину, что ему подсунул Мисюр Зима, так сразу и пропал в черных глубинах вечной реки снов. И утром его не могли добудиться.

Снова светило солнце, голубели небеса. На берегу горели костры. Вежи мужики быстро собирали, тащили узлы на ладью. Ели уху. На ночь ставили мрежу. И улов, как обычно, был богатый: стерляди, налимы, щуки, осетры.

Мальчику нашли и плошку, и ложку. После трапезы ему велели мыть все котлы. И он отнес их на берег и почистил с песком и травой. Но мужик именем Нажир Корчага, низкорослый, лысый, со странно приплюснутой с боков головой, будто и впрямь корчага[69] какая, с брюхом и небольшой бороденкой, остался недоволен и наказал чистить котлы и снаружи, чтоб сияли аки жопа девки после бани. И мальчик снова надрал травы и принялся усердно драить котлы.