Проданная - Лика Семенова

Грудь ходила ходуном. Я глохла от своего шумного дыхания.

Квинт Мателлин вытянул руку, лениво провел пальцами по моему бедру, заставляя кожу покрыться мурашками. Я замирала от этого касания, но принимала его, как должное. Вчерашние ощущения захлестнули с удвоенным жаром. Внутри все паниковало, но одновременно находилось в удивительном спокойствии. Обреченной статике. Будто он один имел на меня право. От него исходила такая необъяснимая сила, что я просто не могла противиться.

Мателлин молча кивнул на оставленные рабынями на бортике принадлежности. Я взяла мягкую мочалку, вылила из сосуда мыло, пахнущее бондисаном. Взбила пену и замерла, не решаясь коснуться его без дозволения. Квинт немного сошел в воду по ступеням, чтобы мне было удобнее, и снова кивнул.

Я осторожно мазнула пеной по его плечу, по твердой выпуклой мышце, отвела тяжелые мокрые волосы, коснулась спины и замерла, увидев шрам так близко. Не отдавая себе отчета, тронула кончиками пальцев, медленно проводя по идеально ровной линии. Пальцы входили в шрам, как в колею, в направляющую, и меня передергивало так, что дрожали губы. Я снова и снова непрошено пыталась вообразить, каково это. Гнала эти мысли, но они вновь и вновь возвращались.

В понимании невольников с господами никогда не может произойти подобное. Ведь это бы означало, что они тоже могут страдать. А разве они могут страдать?

Он позволял мне касаться шрама. Иначе бы не терпел. Потому что я опустила мочалку и снова и снова проводила пальцами, забыв обо всем другом. Будто зубилом изуродовали искусную статую. Будто резали не плоть, а мертвый камень.

Мучительно хотелось спросить, как именно получена эта рана, но едва ли я имела на это право. И отчаянно мучило то, что мне не все равно. Я хотела знать.

Я, наконец, опомнилась, начала вновь размазывать ароматную пену, пока не дошла до гладкой, как у всех высокородных, груди, украшенной изумительным изображением дракона. Раскинутые черные крылья, раскрытая пасть, выставленные когти и змееподобный хвост, спускавшийся на живот и тонущий в хлопьях пены. Я впервые видела такое своими глазами. Казалось, рисунок способен ожить, вцепиться в руку острыми зубами. Простирающий крылья — так называют герб дома Мателлин. Мало кто знал, как и чем наносятся эти знаки, но говорят, что они останутся различимы даже на обгорелом трупе.

Вечный знак превосходства. Силы. Вседозволенности. Власти.

Я прополоскала мочалку и стала смывать мыло, наблюдая, как пена стекает вместе с водой по рельефному телу. Любовалась мощным разворотом плеч, четко прорисованными мышцами. Я опасалась поднять голову выше, чтобы заглянуть в лицо. Он не давал позволения.

Мателлин приподнял пальцами мой подбородок. Аккуратно, но жестко:

— Как тебе удалось остаться девственницей? Ты красива. Очень красива.

Я отвела глаза, опустила руки:

— Так получилось, мой господин.

— Я хочу знать, как именно это получилось. Ты непокорна?

Я сглотнула, не понимая, как отвечать на эти вопросы:

— Нет, мой господин.

— У тебя есть изъян, которого я не заметил?

— Кажется, нет, мой господин, — голос дрожал.

— Тогда что? Плевать на того смотрителя, но высокородный Валериан Тенал?

Внутри все замирало, руки холодели, несмотря на горячую воду:

— Он меня ни разу не касался.

— Почему?

— Потому что уехал в тот же день, как купил меня на торгах имущества Ника Сверта. И больше не вернулся. Он видел меня лишь на аукционе.

— И не послал за тобой?

Кажется, Мателлин не слишком-то верил. Я отчаянно боялась, что он обвинит меня во лжи.

— Когда высокородного Валериана Тенала сняли с должности наместника, его имущество с Белого Ациана было распродано. Я — в том числе.

— Кому тебя продали?

— Торговцу, мой господин.

— Потом?

— Лишь торговцам и перекупщикам, мой господин. До вчерашнего утра.

Он поджал четкие губы, глядя сверху вниз:

— Пусть так. А этот Ник Сверт?

Я даже едва заметно улыбнулась, вспоминая его теплые глаза:

— Он был мне как отец, мой господин.

— Или и был отцом?

— Я не знаю, об этом никогда не говорили, — я покачала головой. — Он никогда не относился ко мне, как к наложнице.

Мателлин замолчал. Наконец, опустил руку, но лишь для того, чтобы положить мне на талию и притянуть к себе. Я прижалась к нему всем телом, чувствуя чужое тепло, чужую кожу, щека коснулась гладкой груди. Я слышала его глубокое дыхание, а сама боялась даже дышать.

— Значит… — он медленно очерчивал пальцем овал моего лица, — ты не обучена…

В голосе мелькнуло нескрываемое удовлетворение. Мателлин вновь приподнял мой подбородок, заставляя смотреть в светлые глаза:

— Ты совсем не знала мужчину…

Музыка ядом лилась в уши вместе с его тихим низким голосом, запах бондисана одурял. Я едва стояла на ногах, понимая, что слабею. Я чувствовала, как щеки заливает краска. Стремительно, кипящей волной. Я прекрасно понимала, что он имел в виду. Молчала, надеялась, что это не вопрос — утверждение.

— Никто не касался твоих губ?

Я хотела отвернуться, но он не позволил. Навис надо мной, крепко удерживая за талию. Пальцы сжимали подбородок. Я сглотнула, чувствуя, как в горле стремительно пересохло от разливающегося жара:

— Нет, мой господин.

Его губы оказались удивительно мягкими, хранившими легкий отзвук табака. От этого касания внутри все задрожало, между ног накатывало мучительной волной, сердце бешено стучало. К аромату бондисана примешивался его собственный запах, едва уловимый, терпко-острый. Он будто проникал в мозг, довершая то, что начали его касания. В крови, в каждом нерве, в каждой клеточке разливалось осознание его безоговорочного превосходства. Его неоспоримого права.

Такому господину не нужна плеть.

Я разжала зубы, и его язык скользнул в мой рот, неторопливо исследуя. Я робко отвечала, совсем не понимая, правильно ли делаю. Так подсказывало тело, инстинкты. Я не ощущала себя. Будто падала с высоты, не находя опоры. Его движения становились резче, грубее, дыхание участилось. Он положил руку мне на затылок и крепко удерживал, едва не лишая воздуха. Я осмелела, коснулась ладонью гладкой груди и неспешно водила, чувствуя рельеф.