«Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии - Изольда Иванова

Но эти обращения у нас отклика не имели. Мы их просто уничтожали. В свою очередь, нам сбрасывали листовки и с нашей стороны за подписью Калинина, ЦК ВЛКСМ и политуправления фронта с призывами стойко держаться до конца и заверениями, что страна нам поможет. На это мы и надеялись.

Вскоре стало известно, что сначала два фронта объединились, а затем снова разъединились. Во главе нашего вновь встал Мерецков, который принимал должные меры, чтобы вывести нас из окружения.

Но наше положение становилось все хуже. Характерным было то, что о смерти мы не думали, просто хотели выйти из окружения.

Нельзя было терять боевой дух ни на одну минуту. Потеряешь самообладание — потеряешь себя.

Так, накануне выхода из окружения, я встретил одного знакомого оперуполномоченного части Коваля. Мы с ним вместе прибыли на фронт. Тогда это был красивый, сильный, с отличной выправкой мужчина. Но в тот момент я увидел затравленное, перепуганное животное. Обросший, грязный, одежда рваная, пилотка опущена на глаза… Пришлось его по-дружески отчитать, а потом побрить, привести в человеческий вид. На его лице появилась радостная улыбка, глаза оживились, и он ушел в сторону Мясного Бора с надеждой, что прорвется.

Нам давали ничтожный паек: 100 граммов сухарей, иногда — просто хлебные крошки, 50–60 граммов конины, а в последние дни вообще ничего не выдавали. Кое-кто ухитрялся кипятить воду в котелке, но за разведение костров приказ по армии сулил расстрел.

Голодные, чтобы как-то поддержать свое деятельное состояние, мы ели крапиву, заячий щавель и даже листья липы, — ведь нужно было не только жить, но и бороться с врагом.

По положению у меня был заместитель — молодой парень Соболев. В беседах с ним я говорил только о будущей жизни, о том, что будем делать на другом берегу Волхова, когда выйдем из окружения. Как-то я его попросил: если меня убьют, зарыть в сухом месте и, если удастся, написать, кто похоронен. Но потом самому стало стыдно за пессимистические мысли.

Однажды мы с Соболевым пошли в густой высокий лес подкормиться крапивой и заячьим щавелем. Вдруг немецкие самолеты начали бомбить наш квадрат. После бомбежки мы были дезориентированы: где стоял непроглядный лес, образовались поляны. Идем в одном направлении — стреляют из автоматов и пулеметов, идем в другом — опять немцы.

У нас не было компаса, и мы попытались определить нужное направление по коре деревьев. Наконец вышли на знакомую настильную дорогу и увидели ужасающую сцену: на двух бойцов и старшину напала группа людей, отняла у них часть туши убитой при бомбежке лошади и убежала в лес. Мы подошли ближе. У хозяев убитой лошади были порезаны руки — результат схватки с похитителями, а от лошади остались голова, ноги и потроха. Ребят было жалко, но мы все же осмелились попросить у хозяев ногу от лошади, пообещав 300–400 рублей. Деньги у меня были. Подумав, старшина велел: «Дайте старшему политруку часть ноги». Я заплатил 300 рублей, и мы с Соболевым были очень довольны.

Голод сводил людей с ума. Когда транспортные самолеты еще сбрасывали нам мешки с сухарями, интенданты были вынуждены ставить охрану, чтобы мешки не растащили.

А старшины и бойцы, получавшие эти ничтожные пайки, лучше вооружались, дабы можно было отбиться от грабителей.

Конечно, мысли о выживании не оставляли нас ни на минуту, но все же мы не могли не интересоваться обстановкой на других фронтах. В апреле и мае 1942 г. юго-западнее Харькова наши войска под командованием маршала Тимошенко начали наступление. У нас появилась надежда.

В середине мая мы воодушевились: стала действовать узкоколейка, улучшилось, хотя и незначительно, снабжение. Но фашистская авиация уничтожала паровозы и платформы, и печали наши опять вернулись.

Именно в мае был получен приказ о выходе из окружения частей 2-й УА, срок был назначен 7-10 суток. Но наша дивизия должна была выполнять роль арьергарда, ей предстояло сдерживать силы врага, который значительно активизировался.

23-25 мая была дана команда и на отход нашей дивизии. В это время ночь была очень короткой — ведь наступили белые ночи. В сумерках мы оставили свои позиции, которые удерживали в районе Красной Горки, и незаметно отошли. Наш отход немцы не заметили. Проезжих дорог не было. Мы заранее делали деревянные настилы; пушки, амуницию тащили на себе, так как лошади были давно съедены.

Но бездорожье мешало и противнику преследовать нас. Наш путь отступления шел по лесам и болотам в сторону железнодорожной линии Ленинград — Новгород, на участок Радофинниково — Рогавка.

Подошли к линии — радовались, как дети. Под пушки мы нашли вагонетки и стали их перекатывать в сторону ст. Рогавка.

Как-то ночью вышли к дому, стоявшему у самой железной дороги. Устроились на ночлег на деревянном полу — это было настоящее блаженство.

Наутро двинулись по железной дороге и, не дойдя 3 км до станции Рогавка, заняли новый рубеж для обороны. Наша 327-я сд заняла оборону вокруг Финева Луга и сразу же приступила к укреплению своих позиций, но на одно орудие оставалось только по 3–4 снаряда.

Меня и Белова вызвали на КП дивизии, где мы получили необходимый инструктаж. Там нам здорово повезло: бойцы убили лося и нас накормили мясом.

На обратном пути мы встретили командующего артиллерией 2-й УА генерал-майора Г. Е. Дегтярева. Он прошел с нами по местности перед нашей позицией и дал ценные советы, которые потом очень пригодились. Справа от железной дороги проходила проселочная дорога, на которой могли появиться танки противника. Дегтярев посоветовал на этой дороге сделать завал из деревьев, что на какое-то время задержит противника, а мы сможем произвести из орудий прицельный выстрел, подбить головной танк, который затруднит ход другим танкам.

Через день нам поступило распоряжение объединить всю оставшуюся артиллерию под руководством Белова, и я был назначен ее комиссаром. На деле мы должны были прикрывать не наш 1102-й сп, а левый фланг дивизии, где был размещен на боевой позиции 1100-й сп. Командиром этого полка был майор Сульдин, а комиссаром — батальонный комиссар П. И. Широков.

В ожидании противника я иногда посещал Широкова, чтобы лучше знать обстановку, так как участок нашей обороны общий. У Широкова еще были запасы крупы в концентратах и муки для оладий, но он ни разу не пригласил меня «за стол». Сам я на это не напрашивался, но чувствовал себя неловко.

Ожидание немцев было утомительно. В этой обстановке Военный совет фронта отдал приказ на эвакуацию местного населения из «котла», который сузился до предела.

Занимаемая нами территория была и для нас тесной, а тут еще вокруг разместились группы стариков, женщин, детей, оставивших свои деревни. Дети просили еду, а у нас ее не было. Иногда давал ребенку 100–200 рублей, но что на них купить в условиях окружения? Осложняли нам жизнь местные жители еще и тем, что разжигали костры, привлекая внимание врага. И мы несли из-за обстрелов дополнительные потери. Немцы бомбили нас и в нелетную погоду.