Инспектор и «Соловей» - Георгий Иосифович Барбалат
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Значит и третий добежал, — подумал я, когда все стихло. — А ведь мне было ближе, чем ему. Я мог быстрее добраться до машины. Может быть, стоит сейчас попытаться», — размышлял я, уткнувшись головой в снег. Но на эти несколько шагов не хватило смелости.
Теперь, после стольких лет, я ясно понимаю, что совершил величайшую ошибку, не присоединившись к тем отчаянным парням. Может быть, я погиб бы в этом или в другом бою. Но прожитое имело бы совсем иной смысл, не мучила бы совесть и не пришлось бы решать такие трудные проблемы, как сейчас.
Когда я поднял голову, увидел, что трое уходят по снежной целине в сторону видневшегося вдалеке леса. Они уже были далеко и догнать их не могли ни я, ни кто-нибудь другой.
Весь эпизод длился минут пятнадцать, хотя мне казалось, что с тех пор, как я выпрыгнул из грузовика, прошло несколько часов. На проселочной дороге за моей спиной я услышал натужный вой моторов. Ко мне приближалась машина на гусеничном ходу, следом за ней шли еще две. Выскочившие из танкеток солдаты тотчас взяли меня на прицел.
— Где партизан? — заорал офицер, высунувшись из люка.
Я махнул рукой в сторону леса. Офицер смачно выругался по-немецки, затем попробовал по-русски, но запутался. Он приказал солдатам осмотреть дорогу. Пока они осматривали убитых, офицер допрашивал меня.
— Вер бист ду?
Я показал бумажку, которой меня снабдили в тюрьме.
— Партизан? — спросил он.
И в этот миг меня кто-то сильно ударил по голове. Старая ушанка слетела на снег. Из-под оторвавшейся подкладки высыпались бумажные марки, которые я позабыл спрятать вместе с остальными. Офицер поглядел на бумажки, а затем поднял на меня водянистые выпуклые глаза и третий черный глаз — дуло пистолета — уже смотрел мне прямо в переносицу. Я почувствовал, что голова моя раскалывается, и еще раз услышал крик «партизан» и провалился в бездну. Не помню, сколько я пробыл в этой бездне, но очнулся в грязной тюремной камере. Перед глазами плывут и плывут круги, будто рядом со мной кто-то беспрерывно надувает мыльные пузыри, и они чуть ли не садятся на кончик моего носа. Попробовал пошевелить руками, ногами — двигаются, значит, целы. Потрогал голову и почувствовал, что тысяча иголок вонзилась в череп. Бинты мокрые, на пальцах — кровь. Значит, этот гад стрелял в голову, но не убил. Теперь они меня добьют. Прощай, мой добрый свет, Ирина. Не суждено нам больше с тобой свидеться.
Хоть и больно и сил никаких нет терпеть, а мысли всякие лезут. Думаю. Коль они меня добивать собираются, то могли это сделать там на дороге. Зачем было привозить в тюрьму? Так одна загадка за другой и тянулась. Когда окно под потолком затянулось синевой, в камере появился врач. Русский. Осмотрел меня, поправил повязку. Я спросил:
— Глубоко ли застряла пуля?
— Нет никакой пули, голубчик. Это вас прикладом оглушили. Неужели не помните? Вы в самом деле партизан?
Я промолчал. Он посидел на нарах, считая мой пульс. Потом сказал:
— Может, было бы лучше, если бы по вас стреляли. Говорю, как человек, заведомо нарушая медицинскую этику.
Как только врач ушел, меня повели по коридорам тюрьмы. Привели в большой кабинет. В глубине за письменным столом сидел офицер в черном мундире. Он ласково пригласил меня присесть к столу. По-русски говорил довольно хорошо, хотя иногда сбивался на немецкий.
— Я не буду формалист. По справка знай твоя фамилия, откуда ты прибывал. Справка настоящий, ты настоящий, комендант подтверждал. Здесь — алиби. Но ты есть бандит.
Я отрицательно покачал головой. Немец заметил.
— Ну хорошо. Будем говорить по-русски — партизан. Ты опять не есть согласен.
И после паузы:
— Ну посмотри на себя в зеркал. Разве честный человек бывает такой ферфлюхтер? Кто это, — паршивый.
Он поднес к моим глазам зеркало. Я взглянул и не узнал себя. За несколько дней выросла густая борода, щеки и глаза ввалились. Я отшатнулся.
— За это тебя били. Но это грубая работ. Я старый полицейски комиссар такой метод не признавай. Я уважай человек.
Он быстро подвинул ко мне столик, на котором стояли открытые банки с консервами, дымилась поджаренная картошка, а при виде соленых огурчиков я просто облизнулся.
— Голодный? Сейчас мы вместе кушать, — с усмешкой проговорил мой мучитель. — Голод — вот майн главный тактик. Как у вас говорят, голод не тетка, заставляет калач кушать. Все выйдут из лес за калач. Партизан не будет.
И он стал цеплять вилкой румяные ломтики картофеля и медленно отправлять их в свой громадный рот. Каждый ломтик картофеля он закусывал огурчиком, смачно разгрызая его. Все мое тело свело судорогой от этого демонстративного чревоугодия, я не выдержал и крикнул:
— К партизанам не имею никакого отношения.
— Откуда у тебя марки? — спросил он, вытирая рот салфеткой.
— Я их украл.
— Где?
— В вашей конторе.
— Тебе это не помогайт. Как бандит мы тебя повесить, за воровство — расстрелять. А жареную картошку будут есть другие, и вина тебе не достанется. Скажешь всю правда — стол твой и жизнь спасен. Мне только городские адреса нужны и место, где бандитская, извиняюсь — партизанская, база находится. А остальное мы без тебя будем сделать.
— Но я ничего не знаю. Поверьте мне.
— Заливай, но знай мерка — так у вас говорят? Как ты докажешь, что ты только вор?
— Покажу, где и как украл.
— Что же, если это правда, — ты избавлен от тяжелой процедуры. И потом воров в партизаны не берут. Как следователь, я должен проверять твой версий. Если все окажется правдой — ты не избавлен от расстрела. Подумай до утра. Вот тебе немного картофеля с доброй немецкой колбасой. Знай, как хороша жизнь.
Но мне совсем уж не хотелось есть и я отвернулся. Меня снова отправили в камеру. А утром в сопровождении четырех конвоиров меня повели по городу. Я привел офицера к той конторе, где побывал недавно. Показал, как отворил створку окна и проник в помещение кассы. Я видел, как он злорадно улыбнулся, когда я нерешительно остановился у закрытого сейфа! Наверно, думал, что здесь я и споткнусь. Попросил я гвоздь. Принесли. На глазах у собравшихся немцев согнул его и завел в скважину. Замок щелкнул, и дверца сейфа отворилась. Потом сейф несколько
