Наследница Роксоланы - Эмине Хелваджи

Развернуть платок – дело одной секунды. И…

Да, Айше уже видела этот кинжал. Кинжал Аджарата, отца Джанбал.

Откуда он у шахзаде Джихангира?

– Шахзаде Мустафа прислал его в подарок… совсем недавно прислал… – Гонец, похоже, и мысли мог читать! Или просто совпали у обоих мысли, вот и ответил на незаданный вопрос. – Шахзаде Джихангир – ученый человек… был ученым. Шахзаде Мустафа решил, что моему господину, возможно, покажется интересной история этого клинка. Вот исследования шахзаде… Мой шахзаде послал их шахзаде Мехмеду, но…

Голос гонца прервался. Айше на миг крепко зажмурилась, сдерживая кипящие, горячие, душу рвущие слезы.

Это все несправедливо, воистину несправедливо!

– Хорошо, я это возьму. Шахзаде Мехмед… не может.

Некоторые слова вовсе не было нужды произносить.

– Ты не голоден ли? Не нуждаешься ли в чем?

– Благодарю, госпожа. – Гонец низко поклонился. – Но мне не стоит здесь задерживаться. И награды мне никакой не нужно. Ради шахзаде Джихангира делаю то, что делаю.

– Понимаю… – прошептала Айше.

Слезы все-таки прорвались наружу, пришлось отвернуться. А когда девушка вновь повернулась, гонца уже рядом не было. Лишь шелестела на ветру листьями жимолость да евнух Керим спешил по своим делам. И где раньше его носило?

Да и был ли гонец, существовал ли взаправду?

Но кинжал – вот он. А вместе с ним листы бумаги, исписанные летящим почерком шахзаде Джихангира.

Айше поторопилась убраться из сада, неся в широком рукаве бесценную добычу. Скорее, скорее в свою комнату, где можно без помех углубиться в чтение!

Ну вот и все…

Губ Джихангира коснулась слабая улыбка, так не вяжущаяся с тем, о чем он только что прочел в письме.

Вот и все. Мустафы больше нет. Великая резня началась. Та самая резня, против которой столь рьяно выступал старший брат. Та, которую он поклялся отменить навеки, если Аллах и милость султана Сулеймана дозволят ему воссесть на трон Оттоманской Порты.

Увы, султаны редко бывают милостивыми.

Уж Джихангир-то доподлинно это знал.

С раннего детства был он наперсником и собеседником отца. Так уж вышло – Сулейман искренне привязался к мальчику-калеке, который не может претендовать на трон, а значит, не опасен ни самому Сулейману, ни собственным братьям. И общение с отцом сделало из шахзаде Джихангира… нет, не циника (хотя он, общавшийся с книгами даже больше, чем с отцом, лучше прочих знал все смыслы этого слова), но человека, относящегося к жизни и милостям сильных мира сего крайне скептически.

К обещанию Мустафы пощадить младших братьев, если доведется стать султаном, Джихангир поначалу тоже отнесся скептически. Много их было, султанских сыновей, – с цветистыми речами, упоминающих милость Аллаха, братскую любовь и кровное родство. Всех их сломали безжалостное время и не менее безжалостная власть, свалившаяся им на плечи подобно небесному своду, придавившему когда-то Атланта, героя древних гяурских мифов.

Но Мустафа был другим. Джихангиру казалось, что плечи старшего брата эту тяжесть выдержат.

Как выяснилось, так казалось ему одному.

Мустафа писал всем братьям. Откликнулся один Джихангир.

Поэт, скрывавшийся под псевдонимом Зарифи, был человеком циничным, но так хотелось верить в сказку!

Янтарь на рукояти кинжала поблескивал, и временами Джихангиру казалось, что вовсе это и не навершие рукояти, а золотая слеза, которую солнце – или море – пролило по умершему шахзаде.

«Желтый камень терпения», – вывел калам Джихангира, и шахзаде надолго задумался.

Время ли слагать стихи, когда задумал то, что никогда не простит Аллах и осудят люди?

Людской молвы, впрочем, избежать удастся. Бросать тень на отца и братьев Джихангир не желал. Аллах воздаст каждому по делам его, а тень от сыноубийства и без того лежит на султане Сулеймане. А уж кто подтолкнул его к этому убийству…

Джихангир, конечно, знал. Нельзя быть шахзаде, сыном своего отца и своей матери, и не знать.

Что же ты наделала, мама?.. Что же ты наделал, отец, зачем поддался женскому коварству? Зачем убил достойнейшего из достойных? Ради кого, ради пьяницы Селима? Ради высокомерного и заносчивого Баязида? Кто из них ближе твоему сердцу, кого ты пошлешь на смерть ради второго брата? Или предпочтешь смотреть с небес, как братья режут друг друга?

Нет, ты не таков, Сулейман Кануни. Ты все сделаешь сам.

Поэт Зарифи по этому поводу сложил бы несколько бейтов – и сжег бы бумагу с ними, потому что поэт Зарифи трус и никогда не выпускает наружу слезы своего сердца. Нельзя простому люду знать то, что творится в султанских покоях. Об этом должно ведать лишь Аллаху.

И воздавать каждому, да.

Джихангир тоже был трусом. Он не желал видеть, как люди, чтимые им, любимые им, превращаются в хладнокровных убийц.

Зарифи тихонько встрепенулся, наполнив душу шахзаде образами и мыслями. Покачав головой, Джихангир взял калам:

О судья в чалме высокой, бедняков жестоко судишь.Что ты скажешь о султане, что наследника убил?Отвечал судья:– СултануЛишь Аллах судьею будет…

Джихангир подавил желание приписать четвертую строку: «А меня дела такие не касаются вообще!» Звучало бы слишком простонародно. Неправильно бы звучало.

Подумал немного, исправил строку на более благозвучную. Продолжил:

Обо всех скорбит убитых желтый камень, слезы моря,Чаша вечного терпенья, что душе ссудил Аллах.Горе, если в этой чаше будет лишнею хоть капля!Гордецу простить не смогут волны, ветер и судьба.

Ну вот, опять этот камень пролез в мысли шахзаде! А впрочем… пусть будет.

Рука сама поднялась сжечь листок, как делала это много раз, но остановилась. Хоть раз не будь трусом, шахзаде Джихангир, или поэт Зарифи, – какая сейчас разница? Вы едины сейчас в своей скорби и желании оставить этот грязный мир, где, чтобы выжить, нужно убивать братьев по крови. И вы едины в желании сделать так, чтобы о вашем самоубийстве никто никогда не узнал.

Кроме Аллаха, от всевидящего взгляда которого не укрыться.

Да, Джихангир слаб, ну так почему бы не использовать эту слабость? Никого не удивит, если горбун, в дом которого лекари приходят, как в свой собственный, несколько дней пожалуется на слабость, а затем скончается. Скажут – очередная болезнь подкосила-таки шахзаде. Жаль, очень жаль.

Шахзаде позвонил в серебряный колокольчик. Вошел слуга.

– Вот это письмо вместе с кинжалом отправить шахзаде Мехмеду. Немедленно.

Если Мехмед – истинный сын своего отца, то он поймет. И, возможно, даже простит.