Очарованный остров. Новые сказки об Италии - Виктор Ерофеев

Передо мной стояла девушка. Та самая, что опоздала. Брюнетка. Только теперь на ней был красный плащ. Вблизи ее скулы выглядели еще красивее. Правая рука у нее была свободна, а левая занята все теми же целлофановыми пакетами.

— Да, вы что-то хотели спросить? — вяло улыбнулся я.

— Хотела… — с некоторым вызовом сообщила она и скосила глаза. — Хотела спросить, почему вы отменили подряд целых три лекции? Я, между прочим, вольнослушательница и специально ради них сюда тащилась.

Почему-то я сразу утратил свою уверенность и принялся оправдываться:

— Болел. Горло у меня болело. Оно и сейчас болит.

— Что-то не заметно, — хмыкнула девушка, смешно дернув уголком рта.

Слова эти были сказаны с таким удивительным дружелюбием, что я почувствовал уверенность и иронически поинтересовался:

— Неужели? А знаете, мне и моим врачам почему-то заметно.

Мы помолчали.

— Кстати, меня зовут Джулия, — сообщила девушка. (Этого мне еще не хватало.) — И хватит курить!

Она выхватила у меня изо рта сигарету, бросила ее на асфальт и придавила носком туфли.

— Знаете что! — вспыхнул я, но почему-то осекся: — Это… давайте-ка сюда ваши пакеты.

Отчего-то мне сразу расхотелось возмущаться ею и жалеть себя. Стальная боль в горле исчезла. Я понял, что теперь можно разговаривать, учить студентов (господи, какие у них у всех умные, красивые лица!), ходить на митинги, посылать в задницу все правила и порядки. Влажный апрель, растревоживший сонные корни, беспощадно возвращал мне мою жизнь. Утреннее небо, затянутое облаками, вдруг вспыхнуло как синий кристалл и тотчас же погасло. Васильевский остров, казалось мне, яростно встал на дыбы, встряхнул своими древними геологическими пластами и обнажил гигантские белые валуны, округлые, плотные, дотоле придавленные прямоугольными домами. Я раскрылся как живая рана, вбирая в свое безмолвие детские крики, сирену скорой помощи, скрип трамвайных тормозов, душный аромат кофеен, гул подземки, теплый запах пробежавшей собаки и еще многое, гибельное, что я так и не успел тогда понять. Я посмотрел в ее глаза, и мне почудилось, будто Нева, ежедневно катящая тяжелые волны в Финский залив, пробралась в старые квартиры, в магазины, в рестораны, в метро, сорвала крыши с петровских построек, хлынула в автобусы, трамваи, автомобили, в железнодорожные кассы, в куртки и штаны прохожих.

Я и не заметил, что мы уже давно идем под руку, крича, смеясь и перебивая друг друга. Наконец она остановилась возле какого-то белого здания с большими облупленными колоннами.

— Ну, вот мы и дома, — сказала она.

— Может…

— Слушай! Мы сейчас пойдем ко мне, понял? Только обещай, слышишь, что выкинешь наконец этот дурацкий шарф.

Вечерние занятия в тот день как-то сами собой отменились. Мы были слишком заняты друг другом, чтобы отвлекаться на такие пустяки.

Спустя год Джулия вышла за меня замуж.

А еще спустя год она встретила этого историка, развелась со мной и уехала с ним в Калифорнию.

Вилла Тиберия

Быстрый завтрак в ресторане, среди столиков, обсиженных людьми, и вот мы уже идем по каменной улочке, аккуратной и типично каприйской, куда-то наверх, гуськом, смотреть виллу императора Тиберия. Я плетусь позади всех. Перед глазами вижу две спины: треугольную широкую — эта Костина, и изящную, словно из женского журнала, спину Роберты. Костя, изредка оборачиваясь к нам, рассказывает одну за другой истории из своей жизни.

— Помнишь, Андрюха, этот писатель, как его… приходил на факультет выступать? Такой очкастый, помятый алкаш. А мы с Валеркой… Помнишь Валерку с португальского?.. Пьяные на его встречу приперлись. Писатель что-то говорит, то, мол, се, мол, главное, понимаете ли, слово, за словом надо следить, слово не воробей — вылетит, не поймаешь. А я встаю и говорю: «А ты, говорю, писатель, сам воробья поймаешь?» Он так заморгал, стал смотреть на меня поверх очков. Я ему: «Вон во дворе прыгают, сходи — поймай». И сел. А писатель этот говорит: «Давайте перейдем к другим вопросам». Тут встает Валерка…

Я делаю вид, что слушаю Костю, и, чтобы не думать о Джулии, мысленно считаю пальмы, попадающиеся навстречу: «Одна, две, три, четыре…» Каждая пальма — загадка, истерика. Каждая медленно, истончаясь, ползет стволом в небо и вдруг взрывается охапкой зеленых листьев, будто пробуждается ото сна.

История жизни Тиберия почти как пальма, как затяжной сон с утренним набухшим пробуждением. Поначалу Тиберий куда-то внятно стремился, на самый верх. Был деятелен — усмирял этрусков и хавков. И деликатен — когда на Родосе в добровольном изгнании извинился перед больными, вынесенными к городской стене. Государственные мужи всегда поначалу деятельны и деликатны. И внимательны к согражданам. Взять хотя бы начало 1990-х и этого осеннего патриарха, который сказал «я устал, я ухожу». Устал он… Да от него самого уже все тогда устали.

Тиберий тоже устал. От хавков, от этрусков, от парфян. От каркающих по-вороньи германцев, которые все лезли и лезли из-за Рейна как кипящее молоко из горшка. Устал от форума, от садов Мецената, от интриг своей инициативной дуры мамаши. Устал и приехал сюда, на Капри. Начал строить роскошный дворец на скале. А потом вдруг ни с того ни с сего взял да и превратил его в гнездо разврата. Собрал мальчиков-девочек, проворных «рыбок», как он их называл, и заставил их у себя на глазах постоянно совокупляться. А стены дворца украсил картинами. Самого непристойного содержания, как нам доверительно сообщил полушепотом Светоний.

Зачем? Что с ним случилось?

Может, он тосковал по Агриппине, нежно любимой и отнятой Августом, и пытался забыться? А может, просто преисполнился презрением к двуногой человеческой породе и некогда деятельный-деликатный сам себе до смерти надоел?

— Мы уже близко, — оборачивается Роберта, прерывая мои мысли. — Ты все время молчишь.

У Роберты отличный русский. Она изучала русскую историю в Калифорнии, где они с Костей и познакомились.

— Будешь? — Я протягиваю Роберте бутылку воды. Роберта отрицательно качает головой.

Костя где-то впереди. Смешался с группой пожилых туристов, идущих медленно друг за другом и аккуратно переставляющих ноги, чтобы не оступиться. Немцы… Когда-то их прародители, отмороженные лангобарды, саранчой накрывали эти италийские острова, городки, виллы, сады. Они жгли, вытаптывали, резали, насиловали, оставляя после себя только жуткое окоченение. Теперь их потомки уныло бредут сюда на пепелище посреди итальянской весны, согбенные, усталые, с огромными фотоаппаратами на обвислых дряхлых шеях. Джулия вряд ли потащится смотреть дворец, вернее то, что от него осталось. Скорее всего, она сидит где-нибудь в ресторане, ни о чем и ни о ком не думает, болтает со своим историком и жрет мидии, запивая их дорогим итальянским вином.