Облачный полк - Эдуард Веркин

– Да он за всеми следит, – ответил я. – За мной тоже. Помнишь, когда я болел? Каждый день приходил, здоровье проверял. Он же командир – ему положено.

– Да, положено…

Саныч разлил чай по кружкам.

– А может, он сын чей-то? – спросил Саныч. – Ну, генерала какого?

– Не. Если бы он чей-то сын был, его давно бы в тыл переправили. Ничейный он. Может, он просто Глебову его сына напоминает – вот и все дела.

– Может.

Стали пить чай. Если честно, то мне уж очень этот чай надоел. Шиповниковый надоел, брусничный, смородиновый, из чаги, из одуванчиковых корней, ромашковый, кипрейный, зверобойный, из других разных трав. Я раньше думал, что чай – он всегда из чая, а оказалось, его можно заварить из самых разных, на первый взгляд, бестолковых растений. И пить, пить – вместо завтрака, вместо обеда и ужина, и в промежутках тоже. Я ненавижу чай, больше никогда его пить не буду. Молоко буду, воду газированную, лимонад…

– Наверное, это его друга сын, – сказал Саныч. – Глебов в Испании воевал, добровольцем ездил. И Финскую прошел, у него друзей много. Вот он его возле себя и держит. Ты чего чай не пьешь? Надоело?

– Надоело, – признался я.

– Ничего. Скоро паек должны выдать, там настоящий есть. И карамельки. Мне тоже надоело, но пить надо.

– Почему?

– Потому же, почему мы сегодня батарейник строили. И за самолетом ходили. Пей.

Я стал пить. Пили молча.

Потом Саныч достал сапоги и начал приводить их в порядок. Самые настоящие, яловые, не знаю, где он их раздобыл, я, во всяком случае, ни у кого из наших таких не видел. Чистил сажей, потом шкуркой от свиного сала, потом капнул воска и тщательно растер до блеска.

– Как? – Саныч погляделся в сапоги.

– Красиво. А тебя пригласили? Не Щурый – Алевтина.

Саныч не ответил.

– Пойдем, да и все, – сказал он через минуту. – Пригласили – не пригласили… У меня подарок, куда я его дену? Еще год ждать? Так через год мы уже не здесь будем.

– Почему это?

– Война кончится. – Саныч стал сапоги надевать. – Может, и не совсем кончится, но на запад переместится точно. А мы за ней. Что нам здесь делать? Хватит, покормили комаров. Смотри, что я приготовил.

Саныч достал из-под своего топчана жестяной ящик, самодельный, спаянный из нескольких кусков жести, с замочком, вроде как сейф. Ключ искал долго, потом плюнул, открыл гвоздиком и достал птицу. Красную, вырезанную из дерева.

– Сам сделал, – сказал Саныч. – Давно еще, к прошлому… Тогда не получилось, как назло.

– Это кто?

– Лебедь, наверное. Я хотел лебедя сделать, а похоже на гуся получилось. Он должен счастье приносить.

– А почему красный?

– Он на закат летит, – объяснил Саныч. Я понял, что это он давно придумал, это объяснение.

– Гусь на закат…

– На самом деле просто краски другой не нашлось. Да у меня вообще никакой не было, если честно, красной тоже. Я луковым настоем красил, ну, как яйца.

Саныч бережно передал мне гуся.

Хорошо сделано, аккуратно, гладко, видно, что долго старался. Даже, кажется, полировал. Во всяком случае, шкуркой зачищено.

– Красиво, – похвалил я.

– Угу, красиво. Я хотел еще записку под крыло спрятать…

Саныч оборвался, отвернулся, принялся ковыряться мизинцем в ухе, сопеть.

Записка.

– А кому он письмо-то писал? – поинтересовался я. – Ну, Щурый? У него же никого, вроде, нет, только Алька…

– Сталину, кому еще-то?

– Сталину?!

– Ага.

– Зачем? – не понял я.

– Как зачем? – в свою очередь удивился Саныч. – Все же пишут. Я тоже два письма написал еще в прошлом году. Одно точно не дошло – самолет немцы сбили, а второе, может, и добралось.

– И чего ты написал?

Саныч пожал плечами.

– Что все, то и я. Бьем врага, верим в победу, все как надо. В таком письме лишнего не напишешь ведь, сам понимаешь. Я сначала заковыристо сочинил, с загогулинами всякими… Потом переписал на обычное, человеческое. А ты чего не пишешь?

– Не знаю.

– Ты пиши, – посоветовал Саныч. – Сталину можно, или Калинину, или просто. У тебя родные остались какие?

– Не знаю.

Были, кажется. В Новороссийске. Если правильно помню. Тетка у моря.

– Ну, солдату напиши какому-нибудь. Так тоже все делают. Солдаты в окопах сидят, им там плохо, а письма тоже не всем посылают, многие из детских домов на войну пошли. Им легче будет. И тебе легче будет, поверь уж.

Не думал про такое. Может, на самом деле написать? Конечно, непонятно как-то, незнакомому человеку… С другой стороны, нам вот посылки из тыла присылали, там тоже письма были; мне, правда, не досталось, а вот Саныч в рукавицах нашел, ему тетенька из Челябинска написала.

– Слышь, Мить, а ты Ковальцу письмо пошли, – прошептал Саныч. – Это можно устроить. Но не от себя, а как бы от девушки. Что она хочет переписываться с героем, ну и вообще. Он начнет тебе писать, а ты ему. У тебя почерк круглый, аккуратный, как раз подойдет.

– Зачем?

– Смешно получится. Напишем ему, что девушки любят орденоносцев, спросим, есть ли у него орден. А он нам врать начнет, что есть, и не один. А потом мы его письма вслух всем зачитаем… Я тебе рассказывал, как он от геморроя спасался?

– Нет. Только…

Часы тренькнули, про геморрой Саныч рассказать не успел.

– Пора! – Саныч вскочил рывком, щелкнул каблуками, сунул большие пальцы за ремень, взбил чуб.

Браво выглядит, ничего не скажешь, как из кино про трактористов сбежал. Я рядом с ним, конечно, никуда не гожусь: без сапог и вообще…

– Прическа мне что-то не нравится… – Саныч поглядел в осколок зеркала. – На Ковальца как-то похож…

Он тряхнул головой, разрушил установленный на голове порядок, остался доволен.

– Теперь пойдем.

– Пойдем, – согласился я.

Мы отправились в гости. До землянки Алевтины было совсем недалеко, метров двадцать, однако добирались мы долго, потому что напрямик Саныч не пошел, а двинул почти через весь лагерь: мимо штабной землянки, мимо оружейной, мимо мастерских. И вообще получилась какая-то кругосветная экспедиция, в ходе которой Саныч успел мне рассказать про гадкие повадки своей сестрицы Лиды, которая пристрастилась мерзко свистеть через левую ноздрю, а он вот никак не научится; про способы добычи раков на дохлую крысу и старый лапоть; про то, как правильно искать место для колодца и как отличить ложный сморчок от правильного – и еще целый ворох чрезвычайно полезных для жизни сведений. Я уже начал немного подмерзать и пристукивать зубами и подумывал вернуться к себе, но Саныч наконец решился, повернул в сторону Алевтины.

У входа в землянку он оббил с сапог снег, внушительно прокашлялся, постучал в дверь.

– Открыто, – отозвалась хозяйка.

Мы быстро, чтобы не напустить холода, вошли внутрь.

Землянка Алевтины очень от нашей отличалась. Нет, построены они почти все одинаково: печка при входе, лежанки, окошечко для света, а дальше кто во что горазд. У кого стол настоящий, у кого кресло самодельное, у некоторых на потолке доски откуда-то, печки обязательно – обычно самодельные, конечно, из булыжников сложенные да глиной обмазанные, только труба жестяная, а у некоторых и фабричные, такие маленькие буржуйки.

У Алевтины печка представляла собой нечто среднее – чугунная плита и дверца, стенки и труба из самодельных кирпичей. Грела печка хорошо, с улицы показалось горячо. Вообще, в хорошо устроенной землянке теплей, чем в избе, только окон нормальных нет, но к этому быстро привыкаешь – потом в доме с окнами неуютно.

– Добрый вечер, – сказал Саныч чинно.

Алевтина кивнула. Она сидела возле плиты, читала книгу «Мертвые души». Тоскливейшая вещь – ее в солнечный день читать скучно, а уж в полутемной землянке…

Алевтина улыбалась, наверное, на месте про Ноздрева, ну, как они в шашки играли, мне эти страницы тоже нравятся.

– А мы в гости к вам, – улыбнулся Саныч. – Не выгоните?

– Проходите, раз в гости, – пожала плечами Алевтина. – Садитесь вон…

Стулья кривые и уродливые, их Щурый делал. Гвозди у нас в цене, поэтому стулья вяжут веревками из ивовой коры, Щурый тоже так поступил. Веревки разболтались, стулья стояли вкось-перекось и опасно покачивались.

Мы уселись, причем я придвинул стул к стене для лучшей опоры.

Щурый придвинул стол, Алевтина выставила маленький черный самовар, похожий на сплющенное яйцо, стаканы в таких же черных подстаканниках. Нарезанный серый хлеб в выструганной из капа миске, сахар россыпью, просто так. На самом деле, видимо, именины.

– Угощайтесь, гости дорогие, – объявил Щурый и сам первым уселся за стол и стал быстро есть хлеб.

Алевтина за стол не села, осталась на топчане, а мы с Санычем разместились вокруг самовара. Чай оказался с ромашкой и зверобоем, хлеб просто вкусный, я стал пить и потихоньку отщипывать краешки от ломтя.

Саныч молча разглядывал стакан. Щурый тянул чай, грыз много сахара. Алевтина уже вязала. То ли шарф, то ли носки. Интересно, откуда она шерсть взяла?