Тургенев, сын Ахматовой (сборник) - Вячеслав Букур

Но и наших энглизированных дам сильно не смутишь. Формально похлопав Изе и Бабелю, они обратились к своему, насущному:

– Я представляю творчество Набокова как шар, покрытый серебристой чешуей.

– А для меня Набоков – это дерево-великан, и ствол усеян бабочками-данаидами.

Мать Якова слушала это все без сил. Раньше она тоже врезалась бы в словесную сечу, раздавая направо-налево увесистые доводы. Но не сегодня, после симфонии бессонницы. Гудели возле общежития провода, холодильник урчал в головах, счетчик сверчал, мышь грызла, в ушах звенело, стекло дребезжало, мысль шевелилась: если бы Яков выбрал не Эвелину, а умницу дочь библиотекарши Эстер…

Разговаривал раввин с Яковом и Эвелиной вот о чем.

– Помните у Кушнера? «Я отвечаю: МИР, когда пароль – ВОЙНА». Яков, вы отца должны пригласить на обручение!

– Не могу. Мы с мамой потеряли его после развода.

– Как – потеряли?

– У них вскоре в цехе был взрыв – его бросило на дюралевую дверь! И его лицо отпечаталось на двери со всеми подробностями. Я видел сам: вместе с мамой пришел в кабинет техники безопасности, там эта дверь стояла как главное пособие. Отца направили в Душанбе на лечение, в это время гражданская война, мы все бросили и бежали.

Раввин сильно глубоко нырнул в эту историю и, слегка покачиваясь, бессознательно шарил пальцами по столу. Тень от его шляпы ритмично наплывала на лицо Якова.

– В Торе говорится, – задумчиво промолвил ребе, – бэцэлэм Элохим бара ото, по образу Божию сотворил его, то есть человека. Господь найдет способ напомнить, хотя бы этим отпечатком на алюминии, чей образ и подобие мы несем на себе. Бросил жену и сына – и получил вот такое милосердное напоминание.

Тут Илья Михайлович закипел так, что не выдержал, выскочил в молельный зал и закричал по-простому, как хотелось:

– Эвелина, тебе пора домой!

– Сейчас я расскажу ребе историю и пойду.

– Историю Геродота в семнадцати томах?

– Да томики у Геродота маленькие, – ввернул раввин.

– Я кому сказал, марш домой!

Дочь зло посмотрела на отца и вдруг перенесла этот же взгляд на Якова (видимо, автоматически), и его шарахнуло под тыщу вольт, но только сейчас со знаком минус.

Эвелина накинула шубу и пролетела вниз по лестнице мимо Изи, который сказал Якову:

– Что это она пронеслась, как п… на помеле – ни шалом, ни пока?

Яков выбежал на крыльцо синагоги, увидел шубку Эвелины в десяти метрах и… раздумал догонять. Лицо горело как ошпаренное от ее мощного взгляда. Он наклонился и погрузил голову в сугроб. Потом стал рассматривать получившийся отпечаток своего лица в снегу. Вот так, Яша, по образу и подобию, значит, надо идти догонять. Она шаги замедлила, ждет.

Он догнал Эвелину в три прыжка, обнял, а она ответила приготовленными словами:

– Помнишь, ты четвертого сентября подарил мне белые гладиолусы. Они цвели до конца, пока на верхушке бутоны не раскрылись. Это нам пример. Будем стоять до конца.

– Выстоим! – кивнул Яков. – Это хорошее слово для эпитафии. На нашей общей могильной плите будет написано: «Мы выстояли!»

– Катарсис, или тащусь, – простонала Эвелина.

Она пришла домой, а отец тут как тут, ждет, как лев в засаде. Примчался вихрем на «шевроле-ниве». Опять будет это ненужное перешвыривание словами, когда уже все решено. Мама, конечно, промолчит, но молчание ее заряжено ясно как – в поддержку отца, а маме, бедной, кажется, что для пользы семьи.

– Мать мне сказала, что видела у тебя экспресс-тесты, листочки эти… Скажи честно: ты в положении?

– Папа, давай не будем разыгрывать мелодраму.

– Ат-лично! Значит, нет. – Илья Михайлович почувствовал, как ему жарко – так я еще в шапке (он снял ее и взял в руки кипу). – С этого мига ты с ним больше не встречаешься! Какую свекровь ты можешь сдуру заполучить! Она все твердила мне: ах, повар Костя неэкономно срезает попки огурцов.

– Она не Плюшкин, а просто от тяжелой жизни! А тебе бы только деньги, деньги! – Эвелина прокричала это, как сирена, мощным певческим голосом, и скрылась в ванной.

– А по-твоему, все только любовь-любовь! – рявкнул Илья Михайлович и потряс гудящей головой. – Да у Якова, наверно, плавки и те из секонд-хенда!

Жена тут вышла из кухни:

– Что там в мидраше написано? Высокий должен брать в жены низкую, а богатый – бедную, чтобы не было расслоения.

Ледяное стекло давно манило его огненный лоб. Илья Михайлович подошел к окну. Во дворе мигала елка, и Илья Михайлович вдруг беспричинно подумал: будут новые радости, например внуки… Да что за радость, если родная дочь не понимает, что евреев всегда преследуют.

Когда дочь вышла из ванной, нисколько не благодарная, что они ее родили такой роскошной, он сказал:

– Наш народ всегда в опасности! А что дает хотя бы относительную безопасность? Деньги. Вчера в магазине слышал: «А ты знаешь, какие чеченцы? Они хуже евреев!»

– И инвалид мне сказал на приеме, что евреи выдумали эту монетизацию льгот, – добавила мать.

– А ты много безопасности принес в свою семью, когда женился на маме? – Дочь отца вопросом ударила прямо в пылающий лоб.

– Тогда было другое время, при советской власти ни у кого денег не было… – влезла мать перечислять доводы в защиту мужа.

– Рая, ты, как всегда, не в фокусе, – мягко сказал ей Илья Михайлович. – Теперь-то уж можно сказать, что я играл не последнюю скрипку в теневой экономике, был буревестником капитализма…

Дочь гнула свое:

– Наш ребе сказал, что первая заповедь, провозглашенная в Торе, это «плодитесь и размножайтесь» – «пру урву». Пора тебе, папа, другую Тору писать, где первая заповедь – «обогащайтесь и страхуйтесь».

– Дума, Дума, – бормотал Илья Михайлович, – зачем ты придумала этот январский отдых? Я пропал на две недели в Бермудском треугольнике – холодильник, диван, телевизор, – я упустил развитие событий, упустил безопасность и благополучие Эвелиночки!

Тут захотелось ему, подобно предкам, посыпать главу пеплом. Но на дворе 5765 год от сотворения мира, то есть двадцать первый век.

В этот день тихое кипение в синагоге началось с утра. Изю попросили остаться после суточного дежурства и подвезти все, что нужно для помолвки (сладости, фрукты, вино, шарики, надутые гелием).

На фоне бодрых движений всей синагоги выделялось бессильное лицо библиотекарши Эстер Соломоновны Айгулиной. Ее дочь была назначена инспектором по кошерности, то есть проверяла, чтобы в крупе и овощах не было жучков, червячков, камешков. И был такой красавец иудей Петров, электрик на полставки. Работа у обоих была не сказать чтобы обременительна, и сэкономленные силы зародили бурное притяжение. Все с одобрением посматривали на эту пару: вот начало новой еврейской семьи, если дети пойдут в отца, то красота мира увеличится, а если в мать пойдут, то будут гении.

Петрову дали грант на обучение в Иерусалиме. Так этот подлец Петров вдруг женился на американке и растворился в бескрайних просторах США, то есть в Нью-Йорке. Тогда Эстер Соломоновна сделала гибкий разворот и увидела Якова, и с каждой секундой он все больше ей нравился, и она убеждала дочь так напряженно, что ей тоже понравился этот сын беженки.

Но они обе, мать и дочь, забыли про вокальный кружок. А ведь он базировался тут же, в читальном зале, и в своих недрах скрывал это прожженное существо Эвелину, вот так. Ловко она притворялась, что ставит голоса всем желающим петь. А на самом деле… И вот результат – сегодняшняя помолвка. И бедная доченька Эстер опять одна и уже поневоле дрейфует в сторону соседа по площадке, грузина Бадри. И этот дрейф взаимный.

– Воздух не озонируешь своим видом, – озабоченно заметил сторож Изя. – Сделай хоть рекламную паузу на лице.

А ведь есть чем утешиться: внуки все равно родятся евреями, хоть фамилию будут иметь Паолашвили. На такой мысли Эстер вскинула губы к ушам и с этой улыбкой стала растягивать гирлянду. Изя подвалил с ящиком кока-колы и одобрительно сказал:

– Так-то лучше! Не горюй! Нас гребут, а мы крепчаем. Вот позавчера вечером: только я начал вслух Тору читать, а у котика просто судороги! Жена говорит: вези к ветеринару – друга-то надо спасать. А уже полночь! Ну, поехали, и сказал айболит: во время бурного роста у самцов бывает – резко повышается уровень гормонов, поэтому судороги. Пришлось заплатить триста рублей. Такая дыра в бюджете! И вот – сутки сторожил, без передышки остался подработать.

– Да, котик – это роскошь, – сочувственно сказала Эстер. – Но ты железный, тебе ничего не делается… А что там за крики?

Да, крики были – из глубины синагоги. Часто звучало слово «вентилятор». И высыпала толпа, состоящая из общественного совета, участкового, завхоза, а также электрика и слесаря в одном лице. Курсировал в массе людской и Илья Михайлович. Он надеялся: история с вентиляторами раздуется до таких пределов, что помолвка сорвется. Следователь будет полдня ходить, собакой всех нюхать, допрашивать… Хорошо бы.