Жизнь на старой римской дороге - Ваан Тотовенц

— Чего тебе, родной?

Я посмотрел на блуждающие «фонари».

На глаза мои навернулись слезы.

— Я попрошу отца, чтобы он разрешил тебе пускать змея, только не привязывай его за желоб, — сказала мать.

— Не буду.

Утром я смастерил нового змея, самого большого из всех, какие у меня были.

Один из наших молодых учителей, с которым мы, малыши, были большими друзьями, как-то объявил:

— Мальчики, едем ко мне в село.

Мы слышали, что село их раскинулось на склонах Мастара, что растут там вековые деревья, в дуплах которых может разместиться целая деревенская семья. И еще, что бьет там из-под церкви вода, и этой воды так много, что она может унести телегу вместе с волами. На виду у села, извиваясь голубой лентой, протекала Арацани.

Под вечер мы отправились в село. Шли кратчайшим путем, иногда прямо по полям. Вокруг нас золотились колосья, над головой синел звездный купол неба. Идем, шутим, хохочем, пьем воду из ручьев, прозрачных и певучих, по краям которых зеленеет трава. Чем дальше, тем ниже небо, звезды сыплются прямо в глаза. Безмолвие нарушаем только мы.

— Хотите, подождем, пока зажжется утренняя звезда? — предложил учитель.

Мы остановились.

Тишина стала еще тише, небо опустилось еще ниже.

Мы растянулись на траве.

Воздух был чист и свеж, как ключевая вода.

Ни звука, слышно лишь дыхание уснувших товарищей, и кажется, что это — вздохи золотистых колосьев.

Вдруг невесть откуда на небе появилось небольшое облачко, ослепительно-белое, и заколыхалось в лиловом тумане. Оно постепенно расплылось, поредело и растаяло, как сон.

Глаза слипаются, но я жду утреннюю звезду.

Вдруг слышу голос товарища. Открываю глаза — над полями плывет солнце.

Утро принесло в поля новые запахи, спрятавшиеся за пазухой ночи, и сизые краски. Пробудились тысячи птиц.

С солнцем проснулось все.

Каждый вечер наш ближайший сосед, Алек-ага, выходил на порог и, заложив руки в карманы, разглядывал прохожих.

Многие здоровались с ним, а он в ответ лишь прищуривал один глаз.

Было Алеку-аге лет сорок пять. Он был холостым, и не было никакой надежды, что он когда-нибудь обзаведется семьей.

Рассказывали, что родители, которых уже нет в живых, тщетно пытались женить его, но никто не хотел отдавать в их дом дочь.

Алек-ага не пил, в бедняках не ходил, характер у него был тихий, как у овечки. Но вопреки кроткому праву, столь дорогому мамашам, у которых дочки на выданье, судьба ему не улыбалась. И всему виной — выражение лица Алека-аги, поражающее жестокостью. Дети боялись его, особенно по ночам. Даже близкие ему люди и те испытывали страх при встрече с ним. А жестокое выражение придавала лицу черная, длинная борода. Пожалуй, из-за этой вот бороды Алек-ага так и не сумел найти себе невесту.

Холостяцкая жизнь, однако, не тяготила Алека-агу, он смирился с действительностью. Но философия примирения с действительностью никак не устраивала его сестру Искуи, которая была моложе Алека-аги всего на пять лет.

До тех пор пока не женится старший брат, младшая сестра не имеет права на брак — гласил закон того мира.

— Как же может полезть в постель к мужу сестра, если брат еще не познал постели своей жены? — оправдывали этот миропорядок люди.

В конце концов Алек-ага и его ближайшие родственники пришли к выводу, что сестре надо выйти замуж, не дожидаясь, пока женится брат. Но чего она теперь стоила?

В сердце сорокалетней Искуи родилась безысходная тоска, тоска никем не обласканной женщины, обреченной на одиночество.

Шум, крик, бьется посуда — трах, трух! В этом невообразимом гвалте порой можно было услышать, как увещевает сестру Алек-ага: «Погоди, перестань, стыдно…»

Но не было больше у Искуи никакого стыда. За всю жизнь никто так и не обнял ее, не прижал к своей груди, — какой тут еще стыд?

Трах! — Искуи запустила в Алека-агу тарелку с супом, облила ему всю бороду.

Так жили в пустом, огромном доме брат и сестра. Жили и грызлись между собой.

Весной, когда корова призывно мычала и Алек-ага отводил ее в деревню, дабы успокоить, Искуи выходила из себя. Ей мало было пинков, проклятий. Она открывала дверцы шкафа, доставала старинную, дорогую посуду и швыряла в корову: тарелки переводила, чтобы отвести душу. В такие минуты невозмутимо смотрел на нее Алек-ага и говорил:

— Вот и хорошо, теперь успокоишься.

Алек-ага не был единственным холостяком на нашей улице.

Через несколько домов от него жил, хаджи-Согомон. Всякий раз, когда заходила речь об Алеке-аге, хаджи-Согомон вставлял:

— Алек-ага такой же осел, как и я.

Хаджи-Согомону было уже за сорок, голова седая, глаза косили, да и умом был слаб, зарабатывал на хлеб, латая вьючные седла. То, что он не был женат, имело свои особые причины.

Одно время с его женитьбой все было на мази. И вдруг умер отец. Через несколько лет скончалась мать, а еще через два года, после того как тетка с большим трудом снова уговорила его жениться, — он попал в тюрьму. Вышел из тюрьмы хаджи-Согомон совсем сломленным.

Так прошли годы, он поседел, стал покашливать. Наконец и он, и все родичи пришли к выводу, что дальше откладывать женитьбу нельзя. И хаджи-Согомон решил жениться.

В нашем городе принято было, когда гости, приглашенные на свадьбу, расходились, и жених удалялся с невестой в отдельную комнату, все мальчишки квартала собирались под окном, где был брачный полог, и затевали злую, глупую игру. Они приносили с собой предметы, производящие как можно больше шума: пустой бочонок, бидон из-под керосина, зурну[21], бубенцы, две дощечки или просто два куска железа. Мальчишки прыгали, кричали, подзадоривали друг друга. К ним присоединялись все собаки в округе, которые так или иначе были заняты тем, что лаяли или выли всю ночь подряд. И вот в полночь, когда закончилось пиршество (было лето, и свадьбу справляли в саду), зажегся свет в окне спальни хаджи-Согомона, и кто-то задернул занавеску, Мальчишки подняли страшный шум. Неслыханный, дикий, варварский. Проснулся весь квартал. С постелей, разостланных на крышах, поднялись люди и в исподнем выстроились по краю крыши.

— Хаджи-Согомон!.. — кричал один. Другие подхватывали — Ха, хаджи-Согомон!.. — и все это под свирепую музыку бочонков, дощечек, железок, зурны.

— Хаджи-Согомон женится…

Остальные подхватывали, яростно шумели.

Все женихи считали подобное представление делом привычным, но хаджи-Согомон, не вытерпев этого глумления, распахнул окно и, высунувшись по пояс, разразился бранью: