Ротмистр - Евгений Акуленко

— Чудны дела твои, Господи, — пробормотал он. — Такой симпатичный юноша… Жаль же его, право, жаль!.. Неужели он и в правду?.. Вампир?..

— Ну, а как прикажете называть человека, предпочитающего обычной пище кровь? Его желудок отвергает привычную нам еду. Йохан не переносит солнечного света и серебра. При всем прочем, ловок, силен, образован, изыскан. Окончил медицинский факультет Сорбонны, знает пять языков. Многое отдал бы, чтобы люди были такими… Верите? — помолчав, продолжил Ливнев. — Я отпустил бы бедолагу на все четыре стороны. Какое мне, в сущности, дело до его аномалий? Я не стремлюсь насадить в мир справедливость. Нет! Справедливость у каждого своя… В надежде найти крупицы истины мы перерываем горы пустой породы, горы!.. Недавно, вот, случился курьез… Кладбище в одном уездном городишке пользовалось дурной славой. Такой дурной, что просто дурнее некуда. Дескать, и вопли оттуда душу леденящие, и покойники по ночам бродят… Такого наслушались – кровь в жилах стынет. Приезжаем, и правда, место зловещее, не то, что затемно, днем не по себе. Первую ночь, как будто все тихо было, а на вторую – полезли голубчики из склепов, мычат, воют…

— Ох! — Тирашев схватился за сердце. — Неужто правда?.. И что же дальше?

— Правда! — заверил Ливнев. — Истинная правда!.. Дальше?.. А что дальше? У меня ребята простые, мертвяки, так мертвяки. Повязали их всех за милую душеньку вмиг… Помяли немного… Оказались разбойнички. Пьяные в стельку, лыка не вязали. Добро свое прятали на кладбище… — Ливнев вздохнул.

— И иногда мне кажется, что все впустую, что мы ловим ситом воздух, небылицы, пьяные бредни, бабушкины россказни. Тогда я спускаюсь в подвал и смотрю на то, чего нет. И играю с Йоханом в шахматы. Я не выиграл у него ни разу. Несколько ничьих были, скорее, данью моему упорству… Однако, довольно подземелий!

Ливнев повел министра на второй этаж, где подобно гостиничным номерам располагались жилые комнаты.

— Сейчас представлю вам еще одного нашего гостя. Модест Порфирьевич Козявкин, прошу знакомиться!

С измятой постели вскочил пожилой человек, полный, с плешью через всю голову, в изжеванном костюме поверх несвежей сорочки. Осмотрелся невидящими, дикими со сна глазами и сел обратно. Здесь никакой решетки не было, но Тирашев, на всякий случай, остался стоять поближе ко входной двери.

— Александр Егорович, — представил министра Ливнев, намеренно опустив его фамилию и звание. — Наш отец и благодетель.

Модест Порфирьевич промычал что-то невразумительное и болезненно сморщился, всем своим видом давая понять, что не в состоянии изобразить надлежащее случаю подобострастие.

— Голубчик, как вы себя чувствуете? Вы отдохнули?

— Матвей Нилыч, отправьте меня домой, — Модест Порфирьевич соорудил такую кислую мину, будто разжевал лимон, и зарядил длинную жалобу. — Меня ждет супружница моя, детишки. В конторе уже третий месяц не показывался. Меня и уволили давно поди. А как сейчас непросто сыскать место, знали б вы! Смилуйтесь, Христа ради! Я старый больной человек! Помру я здесь…

— Ну-ну-ну! — перебил Ливнев. — Будет вам! Во-первых, вы не на отдыхе, а на государственной службе, выполняете задание чрезвычайной важности! А во-вторых, позволю себе напомнить, вам назначена денежная премия в размере годового жалования. Так что бросьте хандрить! Кто вы сейчас? Провинциальный секретарь! Вернетесь коллежским, с Анной в петлице! Ну же!

Модест Порфирьевич возвел очи ко лбу. Он ощущал себя мучеником.

— Да! Я же к вам не просто так, а с оказией! — Ливнев вытащил из нагрудного кармана конверт, помахал в воздухе. — Пляшите, вам весточка от супруги!

Конверт лег на стол. Модест Порфирьевич подобрался, но остался сидеть, воззрившись на письмо, как на божий лик.

— Что же вы? Прошу вас!.. — Ливнев отступил назад.

Тирашев почувствовал, как на затылке у него зашевелились волосы: конверт дернулся и сам собой пополз, свалился со стола, протащился по полу и прыгнул в руки к Модесту Порфирьевичу.

— Это что за фокусы? — от неожиданности Тирашев возвысил голос на фальцет, невольно заставив Модеста Порфирьевича, едва не выронившего письмо с испугу, непонимающе захлопать глазами.

— А никаких фокусов, Александр Егорович, — Ливнев позволил себе улыбнуться уголком рта. — Никаких ниток, магнитов и зеркал. Все по-честному. Модест Порфирьевич, вы уж ради меня постарайтесь…

С этими словами Ливнев положил на столешницу спичечный коробок. Модест Порфирьевич быстро кивнул, собрал складки на переносице и… коробок перевернулся и встал "на попа". По лицу без пяти минут корабельного секретаря сползла капля пота. Коробок приоткрылся, потом еще, еще, до тех пор, пока спички не высыпались наружу.

— Браво! Браво, Модест Порфирьевич! — зааплодировал Ливнев. — Вы делаете успехи!.. Засим отдыхайте. Не будем вас боле беспокоить!..

После увиденного ни обширная костюмерная, ни оружейный арсенал, в котором тоже было на что посмотреть, на Тирашева никакого впечатления не произвели.

— Дуняша, лапушка, ставь самовар!..

— Хорошо, Матвей Нилыч.

Розовощекая пышнотелая горничная одарила белозубой улыбкой и неслышно прикрыла дверь. Тирашев выглядел подавленным, от начальственной спеси не осталось и следа. Перед глазами стояли заспиртованные уродцы в банках, ветхие манускрипты, и разные диковинные предметы, именуемые Ливневым артефактами. Много порассказал Ливнев разного. Про таинственные огни в небе, про странных, не всегда обремененных телом, существ, обитающих, как в глуши, так и бок о бок с человеком. Много поведал… Но еще о большем умолчал. И от этого министру делалось худо.

— Что-то вы с лица спали, Александр Егорович! Небось, плачете уже по былому неведению?

— Как есть, жалею, — махнул рукой министр. — Мне, знаешь, одних народников предостаточно. Их бы энергию, как говорится, да в мирных целях. Страна бурлит, как паровой котел… Эх-х… Смутил ты меня, голубчик, как есть смутил. Спать теперь не буду…

— Не стоит, право!.. Суеверный страх губителен для рассудка, губителен для того, чему человек обязан своим положением в природе. Все что вы увидели – это только капля в океане, позволяющая судить, лишь, на сколько сей океан огромен. Мы возгордились, возомнили себя венцом творения, попросту отвергая то, что не укладывается в рамки привычных представлений о мире. Глупо уподобляться страусу, зарывающему голову в песок!.. Кстати, это тоже миф, крылатая фраза, не более. Если бы страус прятал голову в песок, он непременно задохнулся бы …

— А это что это у тебя? — министр увидал в углу кабинета гипсовую статую, полуприкрытую простыней. — Никак скульптурой занялся? А? Дай-ка взглянуть старику! Ну-ка… Александр Егорович испытывал к скульптуре страсть и сам, надо сказать, на досуге ваял, порождая насмешки недоброжелателей.