The bad еврей - Михаил Берг

Ладно, я сам устал от смехуечков, тем более, что мы осторожно и постепенно перейдем от того национализма, который просто простительная слабость сирых и убогих Буратин-эмигрантов, к национализму, который уже совсем и давно не шутка. Хотя национализм – никогда не шутка, ибо представляет собой достаточно легкую для устойчивого управления модель социального поведения, чреватого, правда, большим числом психологических срывов, то есть сорванных с резьбы социальных экспериментов. Ибо гордиться тем, что ты - еврей, так как тебе не разрешали эту гордость в России: пожалуйста, почему нет, немного противно, но по-человечески понятно. Но, поверьте, никто никому не предоставляет бесплатно такую социальную альтернативу, как национальная гордость. Такая возможность всегда обмен. Тебе предлагается гордиться своей такой замечательной нацией, но в обмен ты тоже многое должен.

И здесь Израиль, Россия, Иран – ничем не отличаются. Вот я отчетливо помню момент, когда ряд моих таких замечательных друзей и приятелей юности вдруг, когда стало понятно, что жизнь не удалась, ощутили себя такими имперскими русскими, что уже слово против нашей победы в ВОВ не скажи. И никаких тебе Молотовых, Риббентропов, Катыней и оккупированной Карелии и Прибалтики. И это, конечно, тоже вполне можно было бы списать на милые невинные слабости огорченных жизнью немолодых людей, узревших тайны гроба роковые, как бы не выяснялось, что именно на этих их убеждениях и держится мерзкая путинская власть, обменивающая их поддержку на ложь о том, что они такие духовные, что срать пойдут, а из них только один Толстоевский в целлофановых брикетах валится и в соборы мистические сам укладывается.

Это я о своей России, с евреями в Америке то же самое. То есть можно, конечно, сказать, что быть исламофобом и ненавистником арабов – это такая слабость не очень далеких, не самым лучшим образом образованных и мало информированных Буратин мастерской номер «18», которым только покажи – кого ненавидеть, и они побегут в очередь записываться, как при Брежневе на дефицитную модель «жигулей». Ну, ненавидят наши с вами соотечественники арабов, ну, считают их порождением ехидны, ну не сомневаются, что Ислам – человеконенавистническая религия, хотя, кроме фильма голландского «Фитна», присланного племянником по интернету, о мусульманах практически ничего не знают. Они даже Ориану Фаллачи не читали, но все равно скажут: Ислам – бандитская конфессия, я на месте Буша (ах, жаль, что этого исламиста Обаму глупые америкосы выбрали) давно бы с ними всеми разобрался.

Да, да, именно так. Тем же, кому кажется, что придав национальным или конфессиональным конфликтам статус социальных, я унизил великую человеческую душу, которая в перьях великомученического духа выше и глубже всех этих мерзких социальных интерпретаций, я хочу возразить. Ничего подобного, ни-ни, социальные интерпретации корней национальных и конфессиональных инстинктов намного оптимистичней мистических, метафизических или других высокодуховных истолкований. Потому что, помимо скрытой от глаз генетической природы человека, акцент делает на социальных, то есть вполне рукотворных практиках, которые люди, управляющие социумом, навязывают управляемым в виде их национальной идентичности. А это значит, что очень многое (не все, конечно) можно изменить, просто расширив возможность выбора моделей социального поведения, то есть, не сводя выбор практически к предрешенному предопределению, и набивая колчан большим количество стрел. И в принципе ничего более – только большая возможность выбора и ненавязываемое предпочтение. Мы - скромные ребята.

Главка пятнадцатая

Уже давно доказано, что политический консерватизм и эстетический – близкие родственники. Хотя есть известные исключения типа Т.С. Элиота, для России эта закономерность не менее очевидна, чем для других. Поэтому тот факт, что русские эмигранты, имеющие консервативные и даже ультраконсервативные политические пристрастия, имеют столь же фантастически архаические эстетические вкусы, можно было ожидать. Не для того они покинули здание с покачнувшейся традицией, чтобы считать за искусство разные там модернизмы и постмодернизмы. Только масскульт и классика. И речь идет не только о старперах, приехавших в Америку доживать жизнь, а и о вполне успешных постсоветских яппи, имеющих нормальную работу, деньги и все остальные способы самоутверждения.

Я поначалу не верил, что ситуация до такой степени тотальная, но раз за разом убеждался, что практически весь двадцатый век – для большинства русских в Америке - декаданс, то есть извращение и болезнь. Их заоблачный потолок – процеженный сквозь сито советской цензуры Серебряный век, их убогое стойло - советское шестидесятничество, а уже Ван Гог – это для наших бывших искажение реальности и неискусство. Я, конечно, помню, что Лимонов писал о еврейских девушках – любителях поэзии, без которых, мол, русская поэзия в эмиграции захлебнулась бы. Но когда это писалось, тридцать лет назад, при благословенной Софье Власьевне, с тех пор сколько воды утекло, так что никакой поэзии, никакой литературы, никакого эмигрантского искусства здесь уже давно нет.

Конечно, есть несколько десятков художников-эмигрантов, причем, самого высокого уровня, скажем, Илья Кабаков или Олег Васильев, но к русской эмиграции это никакого отношения не имеет. Эти художники давно - часть мирового contemporary art, в котором национальных и прочих этнографических подробностей практически не осталось. У русской эмиграции другие герои.

Не помню, у кого, кажется, у Игоря Ефимова читал какое-то интервью, где он с помощью литературных метафор пытается определить, кто такой русский эмигрант. И говорит он, если правильно припоминаю, следующее: есть, скажем, у Гончарова герои – Обломов и Штольц. Так вот в эмиграцию отправляются Штольцы, а Обломовы остаются дома. Хуйня. Ни Штольцами, ни Обломовыми здесь (по крайней мере, с конца 1980-х, когда эмигрант, выбирающий свободу, сменился эмигрантом, алчущим традиции) даже не пахнет, пахнет совком, глухой местечковой провинцией, культурной невменяемостью и отчетливой внеисторичностью.

Я уже говорил про местные телевизионные каналы, вполне репрезентативно представляющие уровень потребностей наших эмигрантов – даже жалкое современное российское телевидение (говорю сейчас не о политической, а об эстетической составляющей) оказывается здесь каким-то недостижимым идеалом. По крайней мере, большинство продвинутых эмигрантов перебиваются тем, что регулярно скачивают новые фильмы, идущие по телеку в Рашке, и тем живы. А так это уже знакомая нам Нахапетовка, только Нахапетовка не стеснительная и неуверенная в себе, какой была в совке, так как ощущала над собой еще что-то иерархически более высокое, сложное и значительное, а хамская и тупая в своей безапелляционности, потому что потеряла даже те ориентиры, какие были.

То же, ясное дело, самое случилось и с определенной частью российской (в основном технической) интеллигенции, которая никуда не уезжала, но точно также (и в это же время) попала под влияние фундаментализма, уже русского, заменившего авангардное очарование будущего и неизвестного простым соблазном утопического прошлого. И примерно также под нож пошло все современное, как искажающее утопию, опошляющее надежды, противопоставляющее Вечному и Истинному временное и тщетное. Как не смешно это звучит, советское культурное пространство (если включать в него, конечно, и неофициальное искусство, и многообразные транскрипции западной культуры) было куда сложнее того, что пришло к нему на смену и обрело отчетливый итог в путинскую восьмилетку. Единственный легитимный фундамент – седая православная старина, все инструменты опознания реальности вроде contemporary art девальвированы, так как идут в одном пакете с либерализмом и итогами несправедливой приватизации. Но в России, за исключением, предреволюционных периодов, инновационная культура всегда была чем-то демонстративным, нарочитым и обидно западным, никакой устойчивой традиции и уважения в обществе у актуальных практик не было и в ближайшую эпоху не будет. То есть опереться можно только на зарево грядущих перемен.

Даже не надо пояснять, что в Америке, в отличие от России, как в анекдоте, есть все. То есть это, конечно, и оплот протестантского консерватизма, и, одновременно, полюс самого радикального в мире искусства. Причем настолько авторитетного, что не заметить его можно, только если специально закрывать глаза. Что русские евреи и делают, выбирая только одно – затхлый и протухший консерватизм, как самый точный образ своего пребывания в мире. И почти в равной степени (как их быдловеющие российские собратья), не приемлют как либерализм, потому что он грозит одинаковыми правилами для их любимого Израиля и его арабских соседей (а Израиль - мы помним - вне правил и критики), так и современное искусство, раскачивающее или отрицающее традицию.