Кесарь - Даниил Сергеевич Калинин

обеих сторон... Мне не хотелось бы сейчас ничего говорить – но все же с трудом разлепив ссохшиеся губы, я протолкнул сквозь пересохшее горло:

- Я не знаю что сказать, воевода. Мне… Мне жаль.

Михаил Борисович угрюмо усмехнулся – но после ответил без всякой злобы:

- Полк панцирных черкасов мы, считай, полностью разбили – а то, что к воротам пойдут именно они, а не гусары, ты знать не мог. Пешие роты литовцев также неплохо потрепали, а дети боярские… Воевода Петр Иванович не услышал мой рог – или не захотел услышать… Но мы были в шаге от победы.

Немного помолчав, воевода продолжил – добавив металла в голос:

- Все одно лучше так, чем сидеть в осаде и дохнуть от голода да вражьих обстрелов! Дали бой, и врага потрепали знатно – вон, одних гусаров в поле лежит больше сотни! Да пешцев литовский, почитай, свыше шести сотен!

После чего Шеин продолжил, уже чуть смягчив голос:

- Теперь хоть мы людей сможем накормить вдоволь – битым лошадям казачьим нет числа! Кости сегодня же сварим, требуха также в котел пойдет – или на костер, вместе с сердцем и печенью. Мясо завялим, закоптим, на ледники бросим – зима ведь… Трофеи какие взяли! Панцири, клинки черкасские, самопалы, копья… Нечего жалеть, Тимофей, хороший бой – и потери ляхов куда как выше наших!

С последним утверждением невозможно не согласиться – математика по итогам вылазки однозначно на нашей стороне, несмотря на жертву охотников и последний трагичный эпизод с детьми боярскими… Между тем Шеин двинулся в мою сторону, и приблизившись вплотную, негромко заговорил – обращаясь лишь ко мне:

- Завтра на рассвете отправлю на вылазку черкасов наших, из запорожской голытьбы. Кормить их за здорово живешь больше не буду; дам топоры да сабли – пусть рубят надолбы на дрова. Сколько сумеют, унесут в кремль, кому перебежать – тот перебежит, а уцелевших включу в войско… Но это не главное, Тимофей: поднимется шум, ляхи вновь подумают о вылазке – да теперь вряд ли рискнут преследовать казаков до ворот. Запорожцы на себя, считай, все внимание врага перетянут – а ты с дюжиной самых верных своих людей покинешь Смоленск… Больше брать не надо, заметят; вечером все подробно обсудим – а ты же пока отбери воев, да как следует подготовься.

Секунду помедлив, переваривая услышанное, я поспешно ответил:

- Да воевода, все сделаю!

Глава 5.

Коварство предпочитает зло добру.

Цицерон.

Сумрачно в застенках князя Дмитрия Шуйского – только по углам мерцают, словно крылья мотыльков, неясные тени. И чем дальше углубляется в коридор с казематами посыльный, тем громче становятся глухие, протяжные стоны... А если прислушаться, то можно различить и доносящиеся из ответвлений застенков мольбы: «спасите Бога ради».

Страх…

- Господи прости…

Посланный за князем холоп его Семен Фролов испуганно перекрестился. Он не первый раз спускался в княжьи пыточные, куда порой доставляют его личных врагов (или тех, в ком Дмитрий Иванович разглядел врага) из царских застенков, коими также заведует брат царя. И каждый раз Семена пробивает дрожь! Потому что с таким подозрительным и честолюбивым князем во главе дознания, человека любого сословия отделяет всего один шаг от того, чтобы стать одним из этих пугающих – и медленно угасающих голосов в темноте…

Вскоре крики стали отчетливее – а мерцающего света факелов больше. И запахло не только сыростью, но и свежей кровью… Наконец, посланец остановился у чуть приоткрытой, массивной дубовой двери, из-за которой и раздаются отчаянные крики; вновь перекрестившись и глубоко вздохнув, он постучал в дверь.

- Да?! – под сводами каземата прогремел голос Дмитрия Ивановича Шуйского. – Кого нелегкая принесла?

Семен, набрав в грудь воздуха, словно перед нырком, открыл дверь – и сразу же согнул спину в поклоне.

- Светлейший князь, не вели казнить! К вам латинянин иезуитский... Говорит, что ученик Антонио Поссевино, вашего давнего знакомого – и что прибыл тайно, лично до вашего интереса. Просит вашей милости…

- Поссевино…– протянул боярин, словно пробуя фамилию на вкус. –

Ad majorem Dei gloriam…

- Именно так! – снова склонился посланник, не понявший ни слова из последней фразы. При этом взору его открылась ужасающая картина… Прямо перед братом царя, над лужей темной крови, подвешен на крюке несчастный, чья голова обессилено повисла над полом; рядом замер вспотевший кат с закрытым маской лицом. И вид истерзанного человеческого тела вкупе с тяжелым запахом крови и нечистот вызвал у много чего повидавшего холопа рвотный спазм, который тот едва сумел сдержать... А князь же, как кажется, и не замечает, что кровь несчастного уже подбирается к его роскошным красным сапогам.

- И по какому же делу ко мне явился иезуитский змея? – зло вопросил Шуйский.

- Того не говорит! Но просит встречи с вами… Вроде только, что-то про кесаря вполслова обмолвился…

Царский брат помрачнел – только желваки на скулах заходили, да окровавленные пальцы сжались в кулаки. Семен же невольно сжался в ожидании скорой и грозной бури... Несложно догадаться, о каком таком кесаре речь идет – не иначе как о царском племяннике и победоносном воеводе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском! Коий недавно обошел князя Дмитрия – вынудив брата его Василия гласно признать себя наследником… Да и чего не вынудить, коли под рукой твоей целое войско, уже трижды разбившее ляхов да воров!

Вот только