Семилетняя война. Как Россия решала судьбы Европы - Андрей Тимофеевич Болотов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Масштаб схватки, как видим, невелик, но сам её факт показывает, что после Цорндорфа русские не пали духом, как это представлялось прусским оптимистам, и продолжали огрызаться, оказывая сопротивление неприятелю повсюду, где это возможно. И действовал Румянцев в те дни расторопно, используя свежие силы солдат, не хлебнувших цорндорфского огня.
Но отношения с Фермором подпортились навсегда: граф не простит Фермору тех колебаний, не простит того, что Вилим Вилимович подставил под удар репутацию полководца Румянцева. А Фермор и сам ожидал от Румянцева мести – главнокомандующий знал, что в Петербурге им недовольны, и опасался, что Румянцев воспользуется ситуацией. А там уж не только до отставки – до жестокой кары недалеко. Судьба Бестужева – пример красноречивый, незабываемый: «От сумы, да тюрьмы не зарекайся». Всесильному Бестужеву удалось отделаться ссылкой – но Фермор был куда более уязвим. Как дипломат и царедворец, он значительно уступал и Апраксину. Один козырь оставался у генерала: в нём нуждалась армия.
Фермор всё менее искусно скрывал, что не доверяет Румянцеву.
Считается, что Вилим Вилимович сделал ставку на Петра III, на скорую кончину императрицы. Но этим его действий не объяснишь… Его обвиняли, что он разгласил военную тайну – план кампании следующего, 1759 года… союзникам, австрийцам. Как это согласуется с участием в «партии Петра»? С огромной натяжкой. Но австрийцам в Петербурге не доверял никто – в особенности после падение Бестужева. Ключевая особенность мировых войн в том, что в них сталкиваются коалиции, в которых каждый участник имеет ещё и личные интересы, входящие в конфликт с союзническими. В этом смысле Семилетняя война была Мировой – разве что на ситуацию за пределами Европы те события почти не влияли. Хотя, по меньшей мере, одна великая колониальная империя играла в той войне ведущую роль. Это Британия. Да и Россия была к тому времени не только европейской державой, но и азиатской. Так что и Индия оказалась втянутой в воронку войны – разумеется, косвенно. И в начале 1759 года войне не видно было конца.
А Конференция уже вела следствие по делу главнокомандующего. Румянцева неожиданно вызвали в столицу. Он с неохотой сдал командование дивизией – и направился в Петербург. Догадывался ли он, что вызов связан с делом Фермора? На четвёртом десятке Пётр Александрович приобрёл немалый политический опыт, многое видел насквозь.
В Петербурге за прошедшие полтора года изменилось многое. Болезнь императрицы, падение Бестужева, ожидавшееся воцарение Петра Фёдоровича – эти факторы переменили климат. К чести Румянцева, мелочно сводить счёты с Фермором он не стал, до кляуз не опустился, не подтвердил своим авторитетом слухи о предательстве главнокомандующего. Хотя, возможно, указал и на тактические ошибки Фермора. Но отстранять проштрафившегося генерала было бы ошибкой: он лучше многих умел выполнять боевые задачи, набрался опыта, не падал духом в походных условиях. Сумел ли Виллим Виллимович оценить сдержанность молодого коллеги? Да и нуждался ли Румянцев в уважительной оценке генерала Фермора?
Утратив высочайшее доверие, Фермор до поры до времени сохранил пост главнокомандующего. На апрель намечалось возобновление боевых действий. Тут-то и получил Румянцев удар в спину: его отстранили от основных действий, вручили в командование тыловой корпус, который должен был прикрывать Восточную Пруссию и базы снабжения в Польше. Жалкая роль! Румянцев не скрывал обиды, боролся с «персональным уничтожением». Расценивал новое назначение прямо: «За умертвление для себя немалое признаваю». Но подчинился приказу, отбыл к тыловому корпусу.
Салтыков
Сейчас уже можно открыть тайну: даже самый властный монарх, как правило, зависит от подданных сильнее, чем подданные от монарха.
Существовало ли в тогдашней России властное «общественное мнение»? Вроде бы это не свойственно самодержавию. Но, конечно, и придворные перетолки, и армейский ропот не учитывать не мог никто, даже самодержавная императрица. Да и она – как опытный политик – подстраивалась под превалирующие настроение, подчас даже с опережением. После Цорндорфа трудно было не расслышать ропот: остзейцы во главе армии утомили, подавайте нам главнокомандующего-великоросса. Найти такого было непросто: многие ориентировались на Петра Фёдоровича с его симпатией к Фридриху. Пришлось выдвинуть человека, который десятилетиями пребывал в тени и даже в опале.
Счастливый день для Румянцева – 8 июня 1759 года. Всё определилось, кончилась власть Фермора, который при этом избежал ссылки, а остался в армии. Новым главнокомандующим назначен генерал-аншеф Пётр Семёнович Салтыков, уже показавший себя с лучшей стороны в нескольких войнах, но державшийся в тени. Возможно, ему не хватало лидерских амбиций. Да и доверием императрицы Салтыков не пользовался. Но летом 1759-го настало его время. Он проявил себя недурным организатором во время наступления на Восточную Пруссию, храбро и хладнокровно сражался при Цорндорфе. Салтыкова считают предшественником Суворова по части умения разговаривать с солдатами их языком, делить с ними невзгоды походов. «Щи да каша – пища наша» – он любил повторять эти слова. Салтыков считался страстным охотником. Постоянные странствия по лесам и болотам подготовили его и к армейским лишениям. В походах Семилетней войны он постепенно вошёл во вкус, без картинных жестов, без придворной саморекламы превратился в стратега.
Шестидесятилетний Салтыков выглядел стариком. Представитель старинного рода, он родился в самом центре коренной России – неподалёку от Ростова Великого, на берегу озера Неро. Воевал с поляками и со шведами под командованием Миниха и Ласси.
Впервые за долгие годы (если не считать нерасторопного Апраксина) в роковое время главнокомандующим стал природный русак. Это воодушевляло патриотов. Хотя первоначально Салтыков не вызывал восторгов: больно негероическая внешность была у этого аристократа. Примечательную характеристику новому главнокомандующему оставил в своих записках А. Т. Болотов – одарённый литератор, встретивший генерал-аншефа в Кенигсберге: «Старичок, седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане, без всяких украшений и без всех пышностей, ходил он по улицам и не имел за собою более двух или трех человек. Привыкнувшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и, по всему видимому, ничего не значащему старичку можно было быть главным командиром столь великой армии и предводительствовать ей против такого короля, который удивлял всю Европу своим мужеством,
