Избранное дитя, или Любовь всей ее жизни - Филиппа Грегори

Все было так, будто в бушующем море спаслись только мы с Ричардом. Единственное, что нам оставалось, это крепко держаться друг за друга и надеяться выплыть.

Я продолжала бороться с волнами.

Я сумела продержаться во время похорон, когда мы оставили наших родных в фамильном склепе Лейси. Урны с их прахом стояли рядом, и я, в сумбуре моего отчаявшегося что-то понять разума, была даже рада тому, что они умерли вместе. Бабушка устроила после похорон прием, и я принимала соболезнования, стоя между нею и Ричардом. Все происходящее я воспринимала как сквозь толщу воды.

Только один-единственный голос донесся до меня ясно и отчетливо: это был голос Рози Денч. Она подошла, держа в руках какой-то пакет, не к парадной двери, а к кухонной, и Страйд ввел ее в гостиную, где я сидела, бездумно глядя в окно. Мне казалось, что если я буду долго смотреть на дорогу к дому, то на ней могут появиться моя мама с дядей Джоном, счастливые после долгой прогулки.

— Я не знала, что делать с моим подарком, — коротко сказала Рози. — Они были сделаны для вас, мисс Джулия. Перчатки Вайдекра для вас. Какой бы выбор вы ни сделали.

Я отвернулась и оглядела комнату, едва понимая, о чем она говорит. И внезапно я вспомнила. Рози обещала вышить для меня перчатки, перчатки к дню моей свадьбы, моему венчанию с Джеймсом.

И она неловко протянула мне сверток. Я попыталась улыбнуться, но не смогла. Тогда я наклонилась и развернула бумагу.

Там лежали самые великолепные перчатки, которые я когда-либо видела. Каждый дюйм их был вышит. Фон перчаток был бледно-голубым, цвета неба над Вай-декром, когда наступает рассвет и солнце еще не успело придать ему розовый оттенок. С тыльной стороны каждой перчатки был вышит желто-золотой колос пшеницы и целая пригоршня цветов: мои любимые алые маки и темно-синие васильки. Под колоском Рози вышила изящный серп, как напоминание о том орудии, без которого не бывает урожая. Перчатки оказались длиннее, чем я обычно носила, — даже живя в сельской глуши, Рози не потеряла чувство моды, — и были отделаны бледно-золотой тесьмой.

— Рози, спасибо большое, — потрясенно выговорила я. — У тебя великий талант. Если бы ты нарисовала это красками на шелке, то все признали бы тебя великим художником.

Она просияла и благодарно наклонила головку.

— Надеюсь, что вы будете счастливы, — неуверенным голосом сказала она. — И надеюсь, что была права, принеся их сюда.

— Я тебе очень признательна, — ответила я. — Я не смогу носить твои перчатки, пока я в трауре, но буду очень беречь их и на следующий год обязательно стану надевать с самыми лучшими платьями.

Она опять присела и повернулась, чтобы уйти. Мною овладело странное чувство какой-то недоговоренности. Но Рози, конечно, не смела высказать мне свое мнение о том выборе, который я сделала, а я была слишком мертва внутри, чтобы раскрыть свое сердце кому-то бы ни было.

— Мы переписываемся с ним, — произнесла она вдруг, останавливаясь в дверях. — Он просил нас писать ему о всех наших делах, о том, как мы, дети из Бата, поживаем.

Я молча кивнула, понимая, что она имеет в виду Джеймса.

— Я могу передать ему от вас весточку? — спросила Рози. — Если вы хотели бы ему о чем-нибудь сообщить и вам неприлично делать это самой, то я могу написать ему.

Я только покачала головой. Перед моими глазами встала комната в гостинице, остывший кофе на столе, я вновь услышала стук проезжающих мимо колес, возвестивший о том, что Джеймс не приехал. Не приехал. Не приехал.

— Нет, — пусто ответила я. — Мы с мистером Фортескью больше не друзья. А я к тому же замужняя женщина.

Глаза Рози с сочувствием смотрели на меня.

— До свиданья, мисс Джулия. Мы еще увидим вас в деревне, не правда ли?

— Непременно, — ответила я, но в моем голосе не было уверенности. — Я обязательно приеду, когда буду чувствовать себя лучше. — Я знала, что едва ли я буду чувствовать себя лучше.

Так и оказалось.

Я не могла рыдать. Я даже не могла горевать.

Мне все время казалось, что я куда-то плыву. И я прикладывала неимоверные усилия, чтобы выплыть, чтобы день за днем держаться на поверхности, не думая о том, что эти дни слагаются в недели, недели и недели.

На третьей неделе после похорон бабушка предложила устроить небольшой прием с чаем, чтобы представить меня графству как замужнюю женщину. В ответ я покачала головой и сказала, что не хотела бы этого.

— Я ведь и не требую, чтоб ты веселилась на этом приеме, — заметила бабушка колко. — Я делаю это для спасения твоей репутации и во имя памяти твоей матери, моей дочери. И я ожидаю, что ты будешь стоять, гордо подняв голову, и вести себя с достоинством.

Я сделала как она просила и проплыла еще и через этот день. Пока я стояла рядом с бабушкой, ни один каверзный вопрос не прозвучал вслух. Может быть, местные дамы и сплетничали лукаво, прикрывая затянутыми в перчатки пальцами рты, но никто не осмелился сделать мне больно, пока я находилась под защитой моей бабушки.

Когда я чувствовала себя спокойно, мне казалось, что я плыву. Чаще же всего, особенно по ночам, когда я оставалась одна, я понимала, что на самом деле я тону, с каждым днем погружаясь все глубже, и что мне некого позвать на помощь. Я не понимала, что со мной происходит: то ли я плыву к безопасной гавани, окруженная любовью Ричарда и заботами бабушки, то ли ухожу на дно под тяжестью греха и горя, поймав сама себя в ловушку.

Первым понял это, конечно, Ральф.

— Вижу, что он поймал вас, — сказал он мне однажды. Я ехала в Хаверинг Холл и по дороге встретила Ральфа. Он возвращался из Мидхерста после продажи целого воза пшеницы и теперь скакал рядом с порожними телегами домой.

Я опустила стекло окошка кареты, когда он поравнялся со мной.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — ровно произнесла я. Было бессмысленно позволять Ральфу говорить о Ричарде как о враге. Мы оба должны были научиться видеть в нем нашего хозяина. Теперь сквайром был Ричард.

— Он взял вас, а потом принудил выйти за него замуж, — откровенно пояснил Ральф. — А теперь он владеет Вайдекром и может делать что хочет, и нет даже ваших родителей, чтобы защитить вас или Вай-декр. Все, что стоит между ним и Экром, это вы и я. А вы сидите в этой чертовой карете и говорите мне, будто не понимаете, что я имею в виду.

Я почувствовала, как мой мир содрогнулся, но ничего не сказала.

— Я намерен продать пшеницу в Мидхерсте как можно скорее, — продолжал Ральф, указывая большим пальцем на пустые телеги рядом с ним. — Я не вывезу ни грамма зерна из графства, пока бедняки не купят его сколько им нужно по сходной цене. Пока я еще остаюсь тут.