Время покупать черные перстни - Александр Борянский

Толкин разделяет с другими писателями философской ориентации убеждение, что причины кризиса лежат внутри человека. Но его позиция никогда не приобретает столь мрачной окраски. В человеке он видит не только и не столько тьму, сколько светлое, творческое, героическое начало, притом не как потенциальную возможность, а как реальность, зафиксированную историей.

Тяжелые смыслоутраты своего времени Толкин ощущает очень остро, иногда даже раньше, чем созревают предпосылки для их широкого понимания и распространения. Так, еще в 1936 году в эссе «Беовульф. Чудовища и критики», наиболее мрачном по мировоззренческим идеям, обрисован не только трагизм «человеческого удела», близкий по трактовке к экзистенциализму, но и брезжат очертания «абсурдного мира». Смерть — «неизбежное поражение» человека. Приходит дракон — «и все великолепие (мы бы сказали «культура» или «цивилизация») кончается ночным мраком».

Но зато прекрасно «обреченное сопротивление» Беовульфа. В этом человеке нет изъяна, чудовища лишь воплощают трагичность его удела, но не гнездятся в его груди.

Нужно, конечно, учесть, что эссе написано до войны и не отражает той остроты, которую она внесла в проблему. Но существенно и то, что в старом споре о человеке Толкин черпает аргументы из тысячелетий истории, опирается на наследие многих поколений. С этой высоты он оценивает как «падшего» не человека вообще, не человеческую природу, а современного буржуазного человека, создателя и жертву утилитаристской цивилизации.

Знаки «падения» — перечисленные выше больные вопросы современности. Эти «чудовища» определяют уже не только трагизм судьбы человека, но и его «болезнь». Борьба с ними требует нового героизма, направленного и на внешний мир, и в глубь собственной личности. Это определяет и постановку основной проблемы «Властелина Колец» — проблемы человечества на путях истории и нравственной ответственности каждого за эти пути.

Неудивительно поэтому, что «Властелин Колец» имеет такую широкую аудиторию и в первую очередь завоевал студенческие общества, причем пик популярности книги совпал с волной студенческих волнений 60-х годов. Сознание ущербности и бесчеловечности современной действительности, лежавшее в основе выступлений молодежи, находило параллели в картине мира, созданной Толкином, картине фантастической, но имевшей совершенно реальную цель — научить людей ясно видеть и отличать овец от волков.

По характеру художественной действительности, изображенной во «Властелине Колец», роман соотносится с фантастикой. Конфликты, разворачивающиеся на современном Западе как столкновение человека с безликой силой, изображаются здесь через схватки фантастических персонажей, общие законы приобретают телесные формы и индивидуальные судьбы, физические явления имеют нравственный смысл. Средиземье и непохоже на современность писателя, и одновременно аналогично ей.

Книга, снискавшая такую широкую популярность, естественно, привлекла к себе внимание собратьев Толкина по «цеху» фантастики. В ней искали, и порою находили, элементы, которые, как представлялось некоторым писателям и издателям, способны сами по себе обеспечить фантастическому роману если не литературный, то коммерческий успех. После Толкина пышным цветом расцвела влачившая ранее жалкое существование «героическая фантастика» или, более точно, «фантастика меча и колдовства», как ее именуют западные критики. Не говоря уже о писателях, составивших себе репутацию именно в этой области (А. Нортон, Э. Маккаффри), экскурсы в нее часто совершают и известные в научной фантастике авторы (П. Андерсон, Б. Олдисс, У. Ле Гуин). Результаты такого вторжения не всегда, к сожалению, утешительны. Копируя ряд внешних приемов романа Толкина, все эти книги уступают «Властелину Колец».

Эпическая широта романа Толкина тоже оказалась привлекательной для фантастов последующих десятилетий. Вместо привычных для довоенной фантастики серий, посвященных каким-то отдельным приключениям сквозного героя, появились три-, тетра- и пенталогии, подробно развивающие один обширный и разветвленный сюжет. Вслед за Толкином авторы снабжают их картами, словарями, видя в этих внешних атрибутах залог достоверности создаваемого ими мира. При этом футуристическая окраска традиционной «космической оперы» уступает место почерпнутому у Толкина средневековому колориту: инопланетяне заменяются чародеями, астронавты — странствующими рыцарями; меч крестоносца и дворянская шпага без каких бы то ни было раздумий совмещаются с космолетами на ядерной тяге. Даже в заметных произведениях вполне незаурядных писателей эта мешанина производит диковатое впечатление. Можно сослаться на цикл романов Фрэнка Герберта о планете Дюна, где неординарно и остро поставленные экологические проблемы постепенно тонут в лабиринте дворцовых интриг и феодально-космических распрей.

Что же касается «массовой литературы», то в ней и вовсе возникла беззастенчиво рекламируемая «толкиновская традиция», в русле которой штампуются бесчисленные повествования о трудных путешествиях более или менее странных компаний к более или менее сказочным целям. Вся эта развлекательная и коммерческая продукция выхолащивает и профанирует то действительно серьезное и важнее, что есть во «Властелине Колец».

Так называемая «толкиновская традиция» современной фантастики по существу ею не является. Но с какой традицией связан сам Толкин? Можно ли четко определить его литературных предшественников и учителей? В работах английских и американских ученых, ставивших перед собой эту цель, мелькает такой калейдоскоп имен и явлений, что само их количество и разнородность позволяют предполагать во «Властелине Колец» некое новое качество, сводящее воедино многообразные влияния и отголоски влияний. Древнегерманские мифы в их эддическом преломлении, волшебные сказки, средневековый эпос, рыцарские романы, Эдмунд Спенсер, готический роман, английские и континентальные романтики, Дж. Макдональд, Р. Вагнер, У. Моррис, Г. К. Честертон и даже У. де ла Мар — отзвуки всего этого искали и считали, что находили, у Толкина. И список этот еще далеко не полон. Но книга Толкина — не эклектическая смесь, а система, в рамках которой даже заимствованные мотивы и тенденции ассимилировались и изменились — порою до неузнаваемости (так, Око и Рука мильтоновского Господа стали во «Властелине Колец» атрибутами Саурона). В итоге получилось уникальное в своем роде произведение (что подтверждают и неудачи многочисленных подражателей).

Но уникальность «Властелина Колец» не означает, что он изолирован от социальной жизни своего времени и от общих путей развития литературы. Сама философская направленность романа указывает на его принадлежность XX веку — столетию, когда связь литературы с философией, с глобальными проблемами бытия глубока, как в немногие другие эпохи, и продолжает углубляться. Да и мифопоэтический аспект «Властелина Колец» согласуется с широким использованием мифа в современных литературах многих стран именно с целью осветить кардинальные мировоззренческие вопросы — от моральных до исторических и от проблемы творчества до проблемы жизни.