Лавкрафт: Биография - Лайон Де Камп

Я беседовал с разумом Янг Ли, философа из жестокой империи Цан-Чан, которая появится в 5000 году; с разумом полководца большеголовых коричневых людей, населявших Южную Африку в 50 000 г. до н. э.; с разумом флорентийского монаха по имени Бартоломео Корци из двенадцатого века…»

И так далее на целую страницу. «Народ рептилий мифологической Валузии» позаимствован из рассказов Роберта Говарда о короле Кулле, а «гиперборейцы, поклонявшиеся Цатоггуа», взяты у Кларка Эштона Смита.

Пизли рассказывает о своих снах коллегам. Один австралийский археолог приглашает его присоединиться к раскопкам загадочных развалин в пустыне. Гуляя среди руин ночью, Пизли наталкивается на свидетельство того, что угроза из-под земли, которой страшилась Великая Раса, все еще существует…

Это хороший рассказ — не лучший лавкрафтовский, но вполне на уровне. К тому же «Тень безвременья» был последним значительным рассказом, который написал Лавкрафт.

Глава восемнадцатая

УГАСАЮЩИЙ СВЕТОЧ

Любя холмы, поля и старину,

Как ты в края иные

Ушел первопроходцем,

За Провиденса шпили столь родные?

Искал ли ты страну

Древнее, чем они, —

Какой-то Аркхэм, чары где все рождены?[605]

На Рождество 1934 года Лавкрафт и его тетушка нарядили елку, впервые со времен его детства. По приемнику Энни Гэмвелл он прослушал рождественское радиообращение британского короля. (Ранее один его друг подарил ему маленький радиоприемник, но он так и не смог его освоить.) Когда король закончил свою речь: «…Я перевернул лицом вниз долларовую купюру, вложенную под ленту, которой был перевязан один из моих подарков… Я не мог вынести вида одного из тех, кто послужил орудием безжалостного отсечения этих колоний от Империи, остову которой они по праву принадлежат!»[606]

Тридцатого декабря Лавкрафт отправился в новогоднюю поездку в Нью-Йорк. Собрание «банды» 2 января 1935 года привлекло пятнадцать членов Клуба Кэлем. Из Вашингтона приехал Барлоу — он учился там в художественном колледже.

В суровую зиму 1934–1935 годов Лавкрафт не выходил из дома, занимаясь «призрачным авторством» и перепиской. Урывками он работал над «Тенью безвременья», жалуясь, что «я просто не могу создать что-либо оригинальное, когда моя программа так переполнена». По его словам, у него было множество сюжетов, но слишком мало времени и сил, чтобы обратить их в рассказы. Он отверг несколько предложений о совместном сочинительстве.

Лавкрафт наконец-то осознал свой недостаток, заключавшийся в «тяжеловесности прилагательных». С текущей работой, сказал он, «…я пока приостановлюсь, а затем удалю непроизвольные вкрапления чрезмерной приукрашенности, которые упорно продолжают вкрадываться, — упоминания „чудовищных и сводящих с ума тайн демонического палеогенового ужаса“ и т. д. и т. п.».

Закончив примерно в конце марта рассказ «Тень безвременья», он заявил, что «настолько неудовлетворен им, что просто не смогу его напечатать». Он отослал свои каракули, написанные карандашом, Дерлету, наставляя его: «Не беспокойтесь о рукописи — ее утрата не причинит особого вреда; в конечном счете я, быть может, выкину ее сам». Он надеялся, как писал об этом, «продолжать мятеж против переработки и обширной переписки достаточно долго, чтобы хоть как-то приняться за еще один рассказ — нечто связанное с Аркхэмом»[607].

Лавкрафт начал посещать бесплатные лекции, в больших количествах устраивавшиеся Университетом Брауна. Осенью и весной 1935 года он присутствовал на поэтических чтениях Арчибальда Маклиша и лекциях по кинематографу, японскому искусству, о храме Святой Софии в Стамбуле, Альбрехте Дюрере, архитектуре итальянского барокко и Бенджамине Франклине.

Две лекции о Франклине получили продолжение. На протяжении всей своей жизни Лавкрафт видел яркие сны, которые позже мог вспомнить во всех подробностях.

Большинство из них снилось ему зимой. По его словам, три четверти снов имели отношение к местам и людям из его детства, «но реально существующие места часто переходят в неизвестные и фантастические области с пейзажами и архитектурными видами, едва ли принадлежащими нашей планете. Порой я вижу исторические сны, происходящие в различных давних периодах. А иногда — но не часто — сон образует готовый художественный сюжет».

В последние годы жизни Лавкрафту снилось, как он с группой людей в средневековых одеждах лазил по крышам какого-то старинного города, преследуя «тварь древнейшего зла»; как он подошел к трамваю и обнаружил, что у всех его пассажиров конусообразные морды, заканчивающиеся одиночным красным щупальцем; как встретился с порочным священником на чердаке, заполненном запрещенными книгами; как к нему пришла группа зловещих молодых черных магов, одетых в смокинги; как он вновь посетил свой бывший дом на Энджелл-стрит, 598, в котором все лежало в гниющей разрухе, а из его прежней комнаты доносился звук волочащихся шагов; как на него напали насекомые, которые пронзали его мозг, вызывая видения о жизни на других мирах; как в 1864 году, будучи хирургом Эбеном Спенсером, он встретился с другим врачом, занимающимся экспериментами в духе прославленного Франкенштейна;[608] как наблюдал с зубчатой стены какого-то замка за битвой между армиями призрачных воинов; и как хранитель некоего музея предложил ему миллион фунтов стерлингов за глиняный барельеф, который он только что изваял. После же лекций о Франклине: «Эти лекции произвели на меня такое впечатление, что в ночь после второй из них мне приснился ярчайший сон, в котором участвовали доктор Франклин и я сам, а время подверглось необычайному искривлению… в результате чего 1785 год незаметно перешел в 1935–й. Франклин и я ехали на лошадях из Филадельфии в Нью-Йорк в мире 1785 года — он только возвращался из Франции. Дорога была узкой, разбитой и обрамлялась изгородями, плотно увитыми виноградными лозами и шиповником. Я был одет в полный зеленый мундир старого образца (скажем, 1760 года) с серебряными пуговицами, украшенный орнаментом красноватый жилет, короткие штаны табачного цвета в обтяжку и черные кожаные сапоги для верховой езды. Судя по моим отражениям, которые я позже мельком видел в окнах, на мне были довольно маленький, мелко завитый припудренный парик с косой в сетке и черная треуголка. Доктор Франклин был одет в костюм из буйволовой кожи с претензией на квакерский стиль, и он был без парика — его волосы (уже очень седые) были стянуты на уровне плеч. На нем была широкополая квакерская шляпа… Голос моего спутника был приятным, не затронутым возрастом и без какого-либо неприятного провинциального акцента. Наш разговор касался некой жуткой истины, о которой я каким-то образом узнал, — а именно, что со временем случилось нечто страшное и непостижимое и где-то впереди лежит чудовищный кошмар механизации и упадка под названием 1935 год. Франклин мне не верил — но до деревушки Нью-Брансуик уже дошли кое-какие слухи, потому что, когда мы проезжали по ее мощеным улочкам, мы встречали перепуганные толпы, а со всех колоколен раздавался звон. Чуть позже, близ Метучена, мы попали в загадочный туман, а в Равее различали призрачные формы 1935 года (новые здания, машины, по-современному одетых людей), ложившиеся на булыжники, мансардные крыши, георгианские фасады и одетых в бриджи обитателей 1785 года… На полпути до Элизабеттауна туман исчез, и мы полностью оказались в мире 1935 года: наши лошади вставали на дыбы, напуганные вереницами автомобилей. Наконец Франклин осознал, что что-то не так, — ибо он увидел прохожих, в изумлении уставившихся на наши костюмы. Как только он начал размышлять над проблемой, он, казалось, без труда осознал, что же произошло, и его научные познания были столь широки, что он смог разобраться в современном использовании электрического разряда, который он так эффектно вырвал с небес в 1752 году[609]. В (современном) Элизабете… я остановился, чтобы купить какую-нибудь одежду 1935 года, и оделся прямо в магазине. Доктор Франклин, однако, отказался сменить свое полуквакерское одеяние и продолжал притягивать к себе изумленные взоры. В Ньюарке мы оставили лошадей в платной конюшне и по Гудзоновскому тоннелю добрались до Нью-Йорка, выйдя на 33–й улице… Здесь на костюм Франклина внимания никто не обращал, и мы гуляли без помех — я указывал философу на различные чудеса и ужасы 1935 года (вроде Эмпайр-стейт-билдинг, толп иностранцев, странного транспорта и т. д.), в то время как он старался согласовать их со своими прежними знаниями. Иногда мы заговаривали о политике, и я откровенно осудил его за то, что он позволил своей пропаганде всего лишь колониальных реформ разрастись до предательской величины одобрения того мятежа против нашего Монарха и Парламента, что эгоистичные, жадные и введенные в заблуждение провинциалы начали в 1775 году и завершили с катастрофическим и самоубийственным успехом два года назад (или, скорее, сто пятьдесят два, поскольку этот призрак мира 1935 года был ужасающе реалистичен)[610]. Я был, как мне казалось, кем-то вроде секретаря генерала регулярных войск Его Величества сэра Гая Карлтона — сначала в Квебеке, а затем в Нью-Йорке (до вывода наших войск). Во время этой путаной экскурсии и разговора, без наступления какой бы то ни было драматической развязки или следования какому-либо логическому сюжету, я медленно начал пробуждаться»[611].