Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Ты нахал, пользуешься своей силой, — сказала она, когда Лука, задыхаясь, опустил руки. Тон разговора не изменился, она всё ещё развивала свои соображения о празднике Победы. — Я пришла по делу, и только по делу…

Лука обнял её и поцеловал снова, только на этот раз губы Майолы были где-то совсем близко от его губ… И девичьи руки, медленно поднявшись, обхватили его шею, замкнувшись в крепкое кольцо…

— Ни стыда в вас, ни совести, — вдруг донёсся с крыльца недовольный голос няни. — Лучшего места себе не нашли, вы бы ещё на Крещатик вышли.

Руки Майолы нехотя опустились. Медленно высвободилась она из крепких объятий Луки, взглянула на няню счастливыми влажными глазами.

— Бесстыдница! — Няня энергично выбивала веник о порожек крыльца. — Да в моё время девушка, попадись вот так кому на глаза, бежала бы без оглядки. А эта ещё и улыбается…

— Она моя жена, нянечка, не ругайтесь, — сказал Лука, не выпуская руки Майолы.

— Врёшь, парень, с жёнами так не целуются.

— А мы целуемся, — вдруг смело сказала Майола.

— О, господи! — Няня ушла, хлопнув дверью.

Знакомый дятел пробежал по сосновому стволу, остановился, вцепившись крепкими когтями в коричневатовлажную кору, прицелился, прислушался и, выбрав местечко, вдруг выбил клювом по сухому дереву длинную звонкую дробь.

— Подругу зовёт, — тихо сказал Лука.

— Жаль, не будем с ним больше видеться, — отозвалась девушка. — Будь здоров, дятел!

И птица словно поняла эти слова, в ответ раздалась ещё одна звонкая и радостная весенняя трель. И где-то далеко-далеко отозвался дятел таким же перестуком, а может, эхо донесло свой отголосок.

— Пойдём, — тихо сказал Лука. — В понедельник отец приказал принести зубило и молоток. Будем вырубать из стены твой портрет, только его он хочет взять в новый дом…

— У меня есть ещё несколько экземпляров журнала, проще вырезать.

За эти несколько минут всё изменилось и определилось в их жизни, а говорили они о пустяках — молотке, зубиле, портрете…

Нет, неправда! Не за несколько минут, всю жизнь шли они к этому вечеру.

И снова, как когда-то летом, Лука обнял девушку за плечи, и она прижалась к нему, будто спряталась под надёжным, тёплым крылом: от всякого лиха и беды хотел бы сберечь её Лука Лихобор. Его рука касалась плеч Майолы, как прежде, но чувство стало другим, и ещё не верилось в это сказочное счастье…

Медленно, медленно двигались они вдоль сумеречной улицы, переходили через освещённые перекрёстки, и снова исчезали в темноте, и молчали, только чувствовала совсем близко, рядом с сердцем, тревожное тепло, и, может, больше всего на свете боялись отдалиться друг от друга, разойтись, потерять это тонкое и хрупкое чувство.

В понедельник утром Феропонт Тимченко с лихорадочным нетерпением ждал Луку. Тот появился и, взглянув на него, Феропонт не узнал своего прежнего учителя. Всё изменилось в нём: навстречу Феропонту шёл лёгкой, уверенной походкой весёлый, ясноглазый молодой парень, очень похожий на Луку. Вроде бы его младший брат… Видно, что-то очень хорошее произошло в жизни Луки Лихобора. Вот и прекрасно. Феропонт от души рад за своего друга, именно друга. Он, Феропонт, уже не ученик, а Лука не наставник, они друзья и дружить будут вечно.

— Скандал в благородном семействе! — объявил Феропонт, подходя к Луке. — Здравствуй.

— Здравствуй. Какой скандал?

— Майола наша номер отколола. Я тебя предупреждал, что эта девчонка — сплошное легкомыслие. Теперь она показала себя во всей красе. — Феропонт торжествовал победу над своей незадачливой соперницей. — Ты понимаешь, позавчера, одиннадцать вечера — Майолы нет дома, двенадцать часов — тоже нет. Её мамаша звонит в «Скорую помощь». Час ночи — нет, два — нет! И даже не позвонила! Представляешь, характерец. Наши предки и без того имеют с нами немало хлопот, уж позвонить-то выбрала бы время! Наконец, Пётр Григорьевич, уважаемый папаша Карманьолы, не выдерживает и в третьем часу ночи звонит нам, будит моего предка, и генерал, естественно, развивает деятельность…

Феропонт рассказывал, захлёбываясь от восторга: теперь никто на свете не угрожал их дружбе, и потому он не обратил внимания на лицо Лихобора, а стоило бы. Удивительное было у него лицо. Сколько разных чувств выражало оно, — всё вместе это называлось счастьем! Любовь обрушилась на Луку, как лавина, как взрыв. Где уж там было вспомнить, что на Пушкинской улице, в старинной квартире с высокими потолками смертельно волнуются мать и отец его молодой жены! Но вспомнил о них всё-таки он, а не Майола. На дворе уже синел ясный апрельский рассвет, когда он потащил её к телефону…

— Наконец, — Феропонт с трудом сдерживал своё ликование, — в пятом часу звонок. Мамаша уже почти без чувств. Пётр Григорьевич лютый, как зверь, а она заявляет в трубку: «Задержалась на вечеринке, простите, не волнуйтесь…» Это тебе наука, я знаю, она и тебе старалась мозги крутить, а сама потихоньку нашла женишка. Ну и отлично, теперь мы с тобой горы свернём…

— Что же дальше было? — улыбаясь и одновременно чувствуя жгучий стыд, спросил Лука.

— Она появилась в одиннадцать, уложила свой чемоданчик и исчезла, подав всем девчатам пример, как надо в наше время выходить замуж. Я рад, не будет встревать между нами. Но всё-таки нужно отдать ей должное: чтобы так всё решить, надо иметь смелость. Раньше я думал — никчёмность, фифочка, дутая знаменитость, теперь вижу: есть в ней настоящий характер.

— Что же всё-таки было потом? — напомнил Лука.

— Откуда я знаю. Ушла и исчезла. Нам больше не звонили, значит, всё уладилось…

— А теперь — расскажу я, что было дальше, — медленно заговорил Лука. — Вечером она вместе со своим мужем приехала к папе и маме на Пушкинскую. Ужинали и даже пили шампанское. Они очень быстро умеют успокоить своих родителей, эти девчата. Потом её муж получил в подарок американский свитер, как она сама сказала, ещё летом купленный в Америке для этой цели.

— О, она всё предвидела! — воскликнул Феропонт. — Лукавое порождение дьявола — эти женщины… — И вдруг остановился, поражённый догадкой, взглянул и, не решаясь поверить, не допуская такой возможности, спросил: — А ты откуда знаешь? — И, тут же поняв, затряс головой, как от острой зубной боли. — Это ты её сразил?

— Я, — ответил Лука. — Приглашаю на свадьбу.

Феропонт прошёлся от станка к станку, не зная, что сказать. Негодование и возмущение, восторг и ревность переполнили его душу. Потом, вплотную подойдя к Лихобору, остановился и сказал:

— Предал ты нашу дружбу.

— Почему предал? — Лука удивился. — Мы с тобой друзья навеки. Больше того, теперь родственники…

— Нет, не та будет дружба, — горько проговорил Феропонт. И Лука вдруг почувствовал, что рядом с ним стоит уже не юный парнишка, а почти взрослый мужчина. — Не та будет дружба. Ну и гори ты синим огнём и ясным пламенем вместе со своей Майолой! А ко мне больше не подходи. Не люблю предателей!

Он выкрикнул последние слова и поспешил отойти к своему станку, чтобы никто не увидел его несчастных глаз. Мир скверный и жестокий, нет в нём настоящий верных людей: стоило только Майоле поманить пальчиком, и железный Лука Лихобор изменил дружбе.

Дня три Феропонт ходил хмурый, как грозовая туча. Дома о новости промолчал, почему-то показалось обидным, что, выбирая между любовью и настоящей мужской дружбой, Лука выбрал любовь.

А на четвёртый день; в конце смены, Лука подошёл к Феропонту и сказал:

— Хватит разыгрывать капризную барышню. Друзья мы с тобой были, друзьями и остались. Пойдём посмотрим, как взлетит новый самолёт.

— Не пойду я с тобой, — сказал Феропонт. — И что ты нашёл в этой голенастой Майоле?

— Ты прав, ничего особенного в ней нет, просто она самая красивая женщина в Киеве, и я её безумно люблю.

— Женщина? — Феропонт словно споткнулся.

— Конечно. Моя жена. И брось переживать, вытирай станок и пошли на аэродром…

— Она тебя быстренько отучит командовать, — не удержался и съязвил Феропонт.

— Вот и отлично! — Лука счастливо улыбнулся.

О первом пробном полёте нового самолёта на заводе не объявляли. Через неделю будет торжественная церемония в присутствии высокого начальства, с речами и знамёнами, с приказом директора о поощрении лучших рабочих и инженеров. Сейчас намечался всего лишь пробный полёт, но слух о нём, расходясь концентрическими кругами, постепенно охватил все цеха, и йосле смены к аэродрому потянулись люди.

Лука и Феропонт несколько минут шли молча. Толпа, окружавшая их, становилась всё плотнее. Но Феропонт думал не о самолёте.

— А всё-таки ты молодец, — словно познав наконец какую-то очень спорную истину, объявил он.

— Это почему же? — Лука заинтересовался: подвигов за собой он не чувствовал.