Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

вкусу, одевал нищих в лохмотья, им самим подобранные. Как писал Розанову близко знавший Леонтьева Страхов: «Он очаровал вас своим умом, а вы не представляете себе, какая это была гадость». Ум и гадость – исключительные способности понимания и – личные вкусы, для Страхова неприемлемые. Чехов, читая Леонтьева, назвал его настроение «тоской по дубине».

Для Леонтьева вера – основа государственности, но в религии его не пугает и даже устраивает церковная казенщина, в тисках которой задыхалось православие. Умнейший консерватор Леонтьев неотразим, пишет ли он критически о литературе, политике или общественном движении, однако он же реакционер, его рекомендации опасны, губительны и, к счастью, неисполнимы. Изумительный стилист в своих статьях, Леонтьев бездарен в своих же романах, его критика крупнейших писателей-современников проницательна и тонка, но когда исходит он из своего эстетического идеала, то приводимые им образцы, достойные с его точки зрения подражания, это писатели второстепенные и просто посредственные.

О Василии Васильевиче Розанове я впервые услышал тоже не от сотрудников Института, зато в библиотеке нашел многие его книги, причем, малочитанные. Услышал же я о Розанове от вернувшегося из ссылки волжского писателя Николая Кочина, встреча с ним состоялась во время моей командировки, когда меня послали в Сормово за ответом на вопрос, что такое коммунизм.

Николай Иванович подарил мне свой роман «Девки», малую классику советской литературы. Моя московская соседка по дому, пенсионерка республиканского значения, попросила у меня что-нибудь почитать, и я дал ей «Девок». Возвращая книгу, соседка сказала: «Ведь это же про меня». И рассказала, как во времена Гражданской войны в Средней Азии она застрелила муллу. Ехала верхом, мулла сидел у дороги, вынула наган и – готов. «А зачем я его застрелила, сама не знаю». Застрелившая муллу пенсионерка республиканского значения жила вместе со старшей сестрой, пенсионеркой значения всесоюзного, высшую пенсию получила за разгрузку трупов по лагерям. Однажды под вечер приходит к нам всесоюзная старушка и говорит: «Если скажут, что я упала с кровати и убилась, не верьте. Меня вытолкнут из окна». Такого мы с женой не услышали, но хоронить старушку вскоре хоронили.

«Вы о Василии Васильевиче не слыхали? – удивился Кочин. – А Горький считал его гениальным». Там, над Волгой широкой, Николай Иванович привел на память пару розановских цитат, и у меня, говоря словами Тэффи, волосы зашевелились от восторга. Удивился же Николай Иваныч потому, что перед ним был сотрудник учреждения с именем Горького. Сотрудники постарше меня о «Василии Васильевиче» знали, но тоже далеко не все, а если и слыхали, то не читали. Розановские книги были с пустыми формулярами, не востребованные. Зато спустя несколько лет увлеклись Розановым до того, что называли его без фамилии, по имени-отчеству. Аспирант из новеньких и решил, что Василий Васильевич есть некто вроде Ивана Ивановича Анисимова и даже поважнее. Иван Иванович – директор Института, а Василий Васильевич, о котором говорят с ещё большим почтением, видно, какое-то наивысшее начальство, либо из Отделения языка и литературы, либо из Президиума Академии Наук СССР.

Читал я и перечитывал Розанова, как сам он себя определил: примечание к русской литературе. Какое примечание! Обостряющее смысл классического текста. Но чем больше я читал Розанова, тем яснее становилось, что он, подобно Ап. Григорьеву, не читал как следует того, на что нападал. Чернышевского, Добролюбова, Писарева третировал заочно, судил о Герцене, но, совершенно очевидно, мало его знал, ибо у Герцена сказано раньше и лучше, что Розанов пытался сказать. Начитавшись Розанова, увидел я рисунок его мысли: выкручивается. «Изувер» – дал ему определение Лифшиц, не забывший о нем в своем «Курсе русской культуры», когда Розанова не вспоминали ни добром, ни злом, будто его и не было. Действительно, розановское умоверчение сродни изуверству: выхватывал строку, переиначивал цитаты, брался за проблему и тут же уходил, проблему «сбрасывал со стола». Розанов изобразил, как поп-фанатик требует, чтобы Гоголь отрекся от Пушкина, и как Гоголь вострепетал, однако не отрекся. А что сам Розанов проделывал над Гоголем? Уничижительно отзываясь о Гоголе и упрекая за карикатурность в изображении русской жизни, цитаты не приводил дословно. Необязательно цитировать точно, если из чужих слов не выводить своей системы. Розанов же переиначивал слова, на которых строил доводы, – лишь бы протащить свою идею. Предлагал плюнуть на русскую литературу, словно она была всего лишь «Как прекрасно написано!». А была она прежде всего, как следует, не читана тем же Розановым. Он вычитывал-выковыривал смысл ему нужный для оправдания самого себя. Выдумывал Россию «мужика, попа и солдата». Хорошо ли жилось на Руси мужику, попу и солдату? Была бы Россия страной мужика, попа и солдата, стояла бы по сию пору.

Дед Борис как редактор «Русской газеты» сидел среди журналистов недалеко от Розанова на заседаниях Думы. Услыхав от меня «Розанов», он прянул в сторону, словно я ему какую-то пакость подсунул, будто от меня пахнуло чем-то смрадным. Но я не чувствовал того же запаха, мне казалось, выветрившегося. «Вы до Розанова дошли!» – писал мне художник-иллюстратор Н. В. Кузьмин, едва признался я в своём увлечении розановскими книгами. Я не знал, как истолковать этот возглас в послании, нарисованном затейливым кузьминским почерком: поощрение или порицание? Кузьмин предложил мне познакомиться с Татьяной Васильевной, дочерью Розанова, стало быть, не чужд был того круга интересов и связей. Он же предупредил, что Татьяна Васильевна «странновата», не вполне в себе, и тем самым дал знать, что много от знакомства ждать не приходится, но близость прошлого – на расстоянии протянутой руки, хотя из-за чрезмерной занятости, не всегда находилось время руку протянуть.

Редкостная по составу, прекрасная полнотой Библиотека ИМЛИ находилась в непрекрасных условиях, на четвертом этаже, без лифта, в старом, давно не ремонтированном доме. Однажды прорвало трубы, затопило часть хранилища, книги, как белье, сушили на веревках. И какие книги! Висело на веревках, о чем сообщили в рекламном буклете, когда введение рыночной экономики стало требовать рекламы: «Наиболее ценными изданиями в этом фонде являются книги и периодика XVIII–XX вв., а также прижизненные издания русских и зарубежных классиков, книги с автографами писателей, уцелевшие экземпляры книг из тиражей, уничтоженных цензурой». Зная кое-что о международном книжном рынке, я думаю, продать бы дубликаты из того, что висело на веревках, была бы библиотека давно отремонтирована и открыта. Но уникальные собрания библиотеки рекламировались, когда библиотека была закрыта и остается закрытой до сих пор, а часть её сгорела. Проверить, что уцелело, невозможно, библиотека закрыта без надежды открыться в обозримом будущем. В пожаре, уничтожившем огромное общеакадемическое книжное собрание, погибла перенесенная туда иностранная литература. Значит,