История одной семьи - Майя Улановская

Крепко обнимаю тебя, моя радость, тебя и твоих близких.

Мама.

23.2.55

Дорогая мамочка!

Получила на днях твою открытку и очень беспокоюсь, почему ты не получаешь моих писем. Я сейчас же ответила коротко, открыткой.

Я тоже давно от Стеллы ничего не имею, от Ирины последнее письмо получила в начале января. От папы в декабре получила сразу три письма — второй раз за всё время. Так что у меня столько же оснований считать себя всеми забытой, что и у тебя.

Мамочка, я вообще не могу понять, как можно обижаться и подозревать, что я, например, тебя забыла. Кого же я буду помнить, если не тебя? Я тебя всегда помню, и если бы меньше помнила, то, может, не пришлось бы уезжать из Москвы.

У меня большое горе — уехала Верочка. Наверное, мы больше не встретимся. Я к ней была очень привязана, ведь мы были вместе больше двух лет. Хотя мы никогда не были особенно близкими друзьями — только немного в последнее время, но у меня, кроме тебя и папы, кажется, нет дороже человека.

Так что я осталась почти одна. Но это ничего. Вообще я не боюсь одиночества. Тогда можно больше читать, заниматься.

Я тебе уже писала, что в прошлое воскресенье я сфотографировалась и жду карточку, чтобы послать тебе. Снялась я в том платье, материю для которого прислала Стелла. Хотя не знаю, как получусь. Я старалась улыбаться.

Целую тебя, моя хорошая.

Несколько разоблачительных писем отца, вообразившего, что я «ударилась в религию»:

Теректы, 17.3.55

Маечка, доченька моя милая!

Твоё письмо меня сильно разволновало. Оно, действительно, умное, но мне от него стало немного грустно. Дались тебе вечные, безусловные истины. Конечно, самое важное в мировоззрении каждого человека — это его точка зрения, «колокольня», с которой он смотрит на мир. Правда — но, к сожалению, не совсем. Подавляющее большинство вовсе не имеют никакой точки зрения и на мир смотрят чужими глазами. Да им и смотреть не надо и не хочется. У них твёрдые, установившиеся взгляды и, конечно, — единственно верные и правильные.

«Нагорную проповедь» я читал в последний раз лет 40–50 назад. Помню впечатление огромной нравственной силы и величия. Всё это правда, но увы — учение, созданное Христом и его учениками — христианская религия — самая подленькая сейчас и самая рабская религия в мире. Ужели тебе действительно может нравиться эта вселенская, всеобъемлющая любовная патока? Да и что это за любовь, если она распространяется на всех без исключения? Чего стоит, например, такое положение: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благоволите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас». А «Бога бойтесь, царя чтите, слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам вашим, не только добрым и кротким, но и суровым»?

Можно отнестись с пренебрежением и даже с жалостью к побитому угнетателю; может быть, только так и нужно к нему относиться, и именно это имеет в виду А.Франс, по-моему[125], но любить… ну нет, этого я никому не должен.

И почему ты обязательно хочешь добиться окончательной истины для всех веков и всех людей? А что будут делать наши дети, внуки и правнуки? Разве величайшее счастье — это не борьба за «правду-истину и правду-справедливость»?

Меня всегда занимала история первых веков христианства. Я никак не мог понять, каким образом кроткие яко голуби и преследуемые христиане так сравнительно быстро превратились в бездушных и прямо кровожадных гонителей всякой живой мысли. Мне кажется, я кое-что понял сейчас. Вокруг меня, прямо на моих глазах, возникают эти «общины верующих», истекающих любовью к отвлечённому ближнему и, в сущности, ненавидящих конкретного ближнего. Это всего только «покорившиеся», которые стараются подвести какую-то идеологию под свою трусость. Маечка, милая, не надо! Это не для тебя. Ты — мыслящий человек и, как ни старайся, ты им останешься. На повестке дня не любовь, а ненависть к врагам — гитлеровцам и всяким.

Прости, Маёчек, что я так много места в письме и так много времени отнял у тебя своими скучными рассуждениями. Больше не буду.

Стихи я не то, что не люблю — нет, если в них есть какой-нибудь смысл, идея — я готов простить автору его странную манеру излагать их.

Целую тебя, Маёчек, крепко. Пиши, если не сердишься.

Твой папа.

30.4.55

Доченька, моя милая!

Большое спасибо за автобиографическую справку. Наконец-то, сопоставив твоё и мамино письма, я начинаю понимать, как ты добилась таких рекордных достижений[126]. Но признаюсь, — чувства, которые возбудил твой рассказ, были далеко не христианскими…

«Наследственность» твоя меня радует бесконечно, но и несколько беспокоит. Что было хорошо для родителей, то наверное требует поправок для ребёнка. А я мало чем могу теперь тебе помочь. Боюсь, что сознание необходимости поправок и улучшений, может быть, и является причиной твоих метаний (не сердись, Маёчек). Мама прислала мне твоё стихотворение «Молитва безбожника», которое она достала у какой-то твоей подружки. Ну, конечно, оно мне не понравилось! Доченька, ты понимаешь, что дело не в Боге. А чёрт его знает, может быть и есть Бог или нет его. Всё дело в том, что стихотворение нехорошее. «Душе усталой одинокой, слабеющей в мирской борьбе, так сладок веры сон глубокий». Боюсь, что всё дело в том, что багажу у тебя маловато, что, подобно всем твоим сверстникам, ты думаешь, что мир существует только с начала этого столетия. И тут — моё преимущество — я знаю: всё это — только эпизоды, как бы трагичны они ни были для тебя лично. И хоть бы веру ты выбрала не такую скверную!

Ну, да я опять за то же. А сколько раз я давал себе слово не говорить об этом.

Милая моя, «верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья». И верить в это уже само по себе пленительное счастье.

Целую тебя крепко, папа.

7.5.55

Милый Маёчек!

…И даже то хорошо, если пара моих писем пропала, потому что я сам жалел об их содержании. Мне так надоели «истинные христиане» с их злобной проповедью любви по расчёту, в ожидании щедрых процентов на небесах, с их нетерпимостью к инаковерующим и слепой ненавистью к знаниям, что я прямо ужаснулся от мысли, что ты могла впасть в отчаяние и что иссякла твоя «козацкая сила». Дело, конечно, не в Боге. Я с глубоким сочувствием и уважением отношусь к украинским мужикам, оторванным от своих близких, но и на чужбине чтущим свои обычаи и верования. Они — не мракобесы и не изуверы, а их моральная устойчивость несравненно выше, чем у многих и многих «просвещённых» вольнодумцев, гордящимся тем, что они слово «Бог» заменили словом «природа». У меня был тут приятель, врач, ученик Филатова. Несчастья личной жизни и отсутствие серьёзного мировоззрения его пошатнули. Он искал утешения в любви к Христу. Это было глупое и омерзительное зрелище, когда специально выделенной общиной верующих наставник, неграмотный и тупой начётчик, наставлял его в вере, грубо осаживая, когда тот старался рассуждать. Вера меня не интересует, вернее, она мне смешна. Всё равно — опирается ли она на книги, написанные 2 тыс. лет тому назад, или на достижения науки в середине прошлого века[127]. Но я тебе уже наверное надоел своими поучениями. Я всё забываю, что ты уже не 16-тилетняя школьница, а взрослый человек. Но как бы я хотел с тобой посидеть часик-другой и поболтать по душам. Но и это будет, в этом я — верующий.