Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

Но жизнь, вторгаясь со всех сторон, нарушила это недолгое и хрупкое счастье. Жозефина безошибочной интуицией догадывалась о чем-то значительном, происходящем в Варшаве; она сердилась и сообщала, что приедет в Польшу. Наполеон писал ей торопливые письма, одно за другим, почти каждый день. «Здесь стоят холода, дороги очень плохие, ненадежные; я не могу дать согласия на то, чтобы ты подвергалась таким опасностям и так утомлялась…»[872]. Он ее уговаривал оставаться в Париже, доказывал, что этого требуют государственные интересы, он ей льстил, он шутил, он успокаивал ее.

Вести с театра военных действий также требовали сугубого внимания. Дважды он выезжал в армию вместе со «своей польской супругой», как он строго и важно говорил о Марии, когда §то становилось необходимым.

Наконец, польские дела, польское «море», волновавшееся вокруг него; оно тоже грозило разрушить, размыть этот искусственно созданный мир уединения и счастья. Что будет с Польшей? Когда будет восстановлена независимость Речи Посполитой? 14 января был опубликован декрет о создании Временного польского правительства[873], Польша вооружалась. Но означало ли это полное восстановление независимого Польского государства?

Вокруг, императора кипели страсти; на него смотрели с надеждой. Все, начиная с любимой Марии и кончая старыми польскими вельможами, ждали его решений. Наполеон пришел победителем в Варшаву, чего же медлить? Разве польский народ, поднявшийся с оружием в руках против прусских угнетателей, не внес свой вклад в победу над Пруссией? Разве польские полки не храбро сражались за освобождение Варшавы? И разве не пришла пора перечеркнуть все три раздела Польши, произведенные его противниками?

Но Наполеон отвечал уклончиво. Он охотно восхвалял доблести Яна Собесского, говорил о великой роли Польши в истории Европы, но о будущем Польши высказывался туманно и неопределенно.

Трагедия Польши тех лет была не только в том, что страна была насильственно разодрана на три части и перестала существовать как независимое, суверенное государство. Трагедия заключалась в том, что поляки были социально и политически разъединены и что польское общество даже в черные годы бесправия и чужеземного гнета не могло сплотиться в единое национально-освободительное движение. Традиции польских якобинцев Гуго Коллонтая, Ясииьского и других, традиции Тадеуша Костюшко и революционных повстанцев 1794 года[874] были чужды и даже враждебны высшей польской знати во главе с Радзивиллом, Понятовским, Чарторыйским и другими, связывавшими планы возрождения Польши одни с Пруссией, другие с Францией Наполеона, третьи с Россией Александра. Словом, все кто угодно, но только не польский народ…

Наполеон быстро разобрался в этих внутренних трудностях польской проблемы. Еще в Берлине, в ноябре J806 года, ой предписал Фуше направить к нему секретно, под чужим именем, Костюшко. Он, очевидно, хотел поднять национально-освободительное, национально-революционное движение поляков. Но тут же устрашился. Костюшко — это значило верность демократическим и республиканским принципам, то, что его теперь путало, отталкивало. Он отказался иметь дело с Костюшко[875]. Он не хотел вести войны социальной. В 1806 году у него были совсем иные замыслы, совсем иные расчеты…

Наполеон не мог уклониться от публичных выступлений в Варшаве, но его речам не хватало определенности. Конечно, это проистекало не от ораторской неопытности, скорее наоборот. Он призывал поляков вооружаться; он говорил, что их будущее в их руках, что оно зависит от их решимости, но он уходил от ответа на прямо поставленный вопрос: будет ли восстановлена независимая Польша? По этому главному для поляков вопросу он высказывался туманно, загадочно, неясно. Он не хотел себя связывать прямыми обещаниями.

Восстановление Польши было традиционным требованием французской революции, более того — традиционным требованием французской внешней политики. Наполеон от него отходил; это стало вполне очевидно в Варшаве. Почему? Причины было нетрудно установить. Бонапарт не хотел ради Польши ссориться с тремя монархиями, связанными разделом Польши, — Россией, Австрией, Пруссией.

Идея союза с Россией оставалась для него столь же важной. Ходом вещей Франция была вовлечена в войну с Россией. Бонапарт стремился обеспечить за собой военный успех и делал все возможное в этом направлении: отправил Себастиани в Константинополь, чтобы втянуть Турцию в войну против России; генерала Гардана направил в Тегеран — мутить воду в Персии[876]. Его заигрывания с поляками были подчинены тем же задачам. Война еще не выиграна, и все должно быть поставлено на службу главным, военным задачам. Но что должно быть на другой день после войны? Ответ был однозначный. Снова поиски соглашения, мира, дружбы, союза. Союз с Россией оставался по-прежнему главной внешнеполитической задачей.

В свете этой ближайшей цели, к которой он пробивал себе дорогу, он не мог обещать полякам независимость. Польша стала бы непреодолимым барьером между ним и Александром I. В такой же мере она сделала бы невозможным соглашение и с австрийским императором, и с прусским королем.

Впрочем, двойственность, непоследовательность польской политики были лишь частным случаем общей эволюции проводимого им курса. О чем идет речь? Чтобы мысль была яснее, придется снова напомнить об итальянском походе 1796 года. В итальянской кампании Бонапарт искал для своей армии союзников в лице итальянского народа, поднимаемого им против феодального и инонационального (австрийского) гнета. Десять лет спустя в прусской кампании 1806–1807 годов Наполеон строил свои расчеты на совсем иной поддержке — поддержке монархов: баварского, саксонского, вюртембергского королей, зависимых от него мелких германских государей. Правда, он в какой-то мере обуржуазил эти монархии, но все же то были монархии. С изменением социального и политического содержания наполеоновских войн изменилось и отношение к народам Европы; народы не только перестали быть союзниками наполеоновской Франции — они скоро станут ее самыми грозными, неодолимыми врагами.

***

Наполеон надеялся пробыть в Варшаве до весны, до солнечных лучей, которые сгонят снег, внушавший ему, южанину, почти мистический ужас. Но уже в двадцатых числах января он узнал, что русские начали движение, и спешно выехал в армию.

8 февраля 1807 года, после десятидневных маневров, в которых обе армии допустили просчеты и ошибки, они сошлись в решающем сражении при Прейсиш-Эйлау[877]. То была одна из самых кровопролитных битв начала века.