Небо и земля - Виссарион Саянов

И сразу же Тентенников вспомнил, что летел тогда с этим человеком в самолете, уходившем на восток. Тентенников возвращался на родину из командировки, и сидевший рядом с ним молодой немец заговорил по-русски. Было в его манере держаться что-то подхалимское, и Тентенников ничего ему не ответил. Потом, на аэродроме, в часы ожидания они разговорились, и немец восторгался всем русским и расспрашивал, можно ли перейти на советскую службу.

— Ты еще притворялся, что не говоришь по-русски? — уже не в силах сдержать ярость, крикнул Тентенников, совсем близко подходя к нему и в упор глядя на него. — Помнится мне то время, когда ты по-русски говорить учился и извинялся, что акцент у тебя неважный. Иль позабыл?

Герих с недоумением посмотрел на Тентенникова. Они стояли теперь друг против друга, и пленный был еще не в силах понять, почему к нему обращается незнакомый пожилой человек.

— А помнишь, как мы с тобой летели из Берлина в Москву на почтовом самолете и ты подлаживался ко мне и рассказывал, что сдал экзамен на пилота и будешь водить пассажирские машины в Россию? Для того ты, значит, летал на пассажирском самолете, чтобы потом легче было вести на нас бомбардировщик?

Невольно отступив в сторону, боясь стоять рядом с этим могучим, широкоплечим великаном, пленный летчик тихо сказал:

— Я вас не припоминаю…

— Еще бы ты припомнил! — раздраженно сказал Тентенников. (Впрочем, и он сам теперь понял, что сгоряча обознался, спутал лицо пленного с лицом давнишнего своего попутчика.) — А сюда зачем с бомбами явился?

— Я только солдат, — упрямо сказал капитан Герих.

— Зачем ты прилетел к нам? Кто звал тебя, гадина? — с ненавистью скрипнув зубами, сказал Тентенников.

Гитлеровец старался смотреть только на Быкова, в спокойной уверенной речи которого, как ему казалось, не было ноток раздражения. Но Быков молчал, и молчание тяготило капитана Гериха. Оно начинало страшить, так как он все еще не мог понять, куда его направят отсюда и что его ожидает в дальнейшем. На мгновение он представил, как расправился бы сам с допрашивающими его людьми, попади они в плен, но мысль об этом окончательно лишила его последних душевных сил: если русские успели узнать об участи своих пленных, ему этого не простят…

— Я не рядовой летчик, — с усилием сказал Герих. — Я друг Гуго Удета. Вам, должно быть, известно имя лучшего немецкого воздушного генерала. Я представлен к награждению орденом, который до меня имели только четыре летчика. Я должен был стать пятым. Я прошу вас внести мои слова в протокол.

— С удовольствием, — сказал Быков. — Мы можем даже пригласить корреспондентов и просить их, чтобы они рассказали о вас в печати.

— Очень хорошо…

— А за что вас хотели наградить новым орденом?

— За мою боевую службу.

— За победы в воздушных боях?

— Прежде всего за искусное бомбометание.

— Где вы больше отличались?

Герих молчал.

— Убивали мирных жителей?

— Это меня не касалось, — пожав плечами, ответил Герих и белыми, пустыми глазами посмотрел на Уленкова.

Ему казалось, будто большевики агитируют, и он пожалел уже было, что так ответил. Может быть, лучше сказать о своем раскаянии? Или, еще лучше, похвалить русских летчиков? И, продолжая отвечать Быкову на вопросы о расположении немецких аэродромов, о числе и типах самолетов, называя фамилии старших командиров, он ждал минуты, когда сможет сам задать вопрос.

Поставив свою витиеватую подпись на последней странице протокола, он решил наконец, что настало время заговорить по-другому.

— Может быть, теперь, когда я так искренне отвечаю, вы позволите мне самому задать вам вопрос? — сказал друг Гуго Удета.

— Пожалуйста, — отвечал Иван Быков, откладывая в сторону ручку и внимательно наблюдая за неторопливо-размеренными движениями фашиста.

— Как вы могли убедиться из моего искреннего и откровенного показания, я — опытный летчик, — медленно проговорил капитан Герих, отводя глаза от пристального, насмешливого взгляда майора. — Вы знаете, что я много раз был награжден за боевые отличия, дрался над полями Европы. Но такого летчика, как тот, который сбил сегодня мой самолет, я не встречал еще ни разу. Я должен откровенно сказать, что такого летчика я еще не встречал, — повторил он фразу, которая, как казалось ему, несколько облегчит его дальнейшую участь в плену.

Быков холодно посмотрел на него и, сложив исписанные листы, перевел взгляд на Уленкова.

Уленков отошел от стола и сделал умоляющий жест Быкову, но майор только головой замотал в ответ.

— Ваше желание исполнить нетрудно. Я с охотой покажу вам аса, сбившего ваш самолет… Вы же слышали мой разговор с ним…

Капитан Герих обернулся, и на мгновение взгляд его встретился с растерянным взглядом Уленкова. Слова похвалы, которые, хотел произнести немецкий летчик, были обращены к юноше, почти подростку. Пленный вздрогнул, словно от удара. Но отступать было уже поздно. И, пряча свою ненависть, он низко склонил голову.

— Я бы хотел в знак уважения пожать руку победителя…

Уленков быстрым движением отвел назад руки и тихо сказал, обращаясь к Быкову:

— Я ему руки не подам…

С ненавистью смотрел он на рослого человека во вражеском мундире, еще совсем недавно дравшегося с ним в небе. Вспомнил, как стрелял гитлеровец в него, когда Уленков спускался на парашюте… С дрожью в голосе повторил юноша:

— Не подам…

— И правильно сделаешь, — сказал Быков, вставая из-за стола и делая караульным знак, чтобы они увели Гериха.

Герих круто повернулся на каблуках и в последний раз с недоумением оглянулся на Уленкова. Ему все еще не верилось, что этот худенький юноша мог стать победителем в воздушном бою…

— А вообще-то ты хитро взял его, — сказал Тентенников. — Видно сразу, что допрос — деликатное дело. Я бы страху на него сразу нагнал, он бы и скуксился, пожалуй.

— И ни слова не сказал бы, — добавил Уленков. — А товарищ майор все сумел из него вытянуть, как полагается…

Перелистывая страницы протокола, Быков сказал, обернувшись к Уленкову:

— Сегодня вам повезло: получили боевое крещение, победили фашиста, увидели унижение побежденного врага. Тройная удача…

— Я машину жалею…

— При таране её не всегда сбережешь! Но ведь и примеров тарана мало было до этой поры… В прошлую мировую войну только русские летчики решались таранить. От этого приема у иностранцев всегда хандра. Вот и Гериха еще подташнивает при одном воспоминании о том: он один из всего экипажа спасся…

— Тут затошнит, — весело добавил Тентенников. — Но ты, Уленков, просто скажи: фашиста видел?

Уленков недоуменно поглядел на Тентенникова, и тот, округлив огромные руки и обнимая юношу, громко пробасил:

— Видел, я знаю, что видел. Ты до сих пор фашиста видел только на картинках да на плакатах. А теперь, позволь заметить, повстречался с живым. И увидел убийцу, у которого нет раскаяния, вора, у которого нет стыда… Теперь тебе и в небе легче будет с ними драться: вспомнишь — и сердце сильней застучит…

— Золотые слова, — подымаясь из-за стола, сказал Быков. — Что ж, товарищ Уленков, поздравляю вас с победой! Сегодня я представлю вас к награде.

И после официального поздравления, подойдя поближе к Уленкову, он провел ладонью по бритой голове юноши и громко сказал:

— А от меня будет тебе личный подарок…

Уленков, не скрывая своей радости, хотел спросить, какой это будет подарок, — ему почему-то казалось, что командир подарит ему чудесный финский нож с отделанной перламутром рукояткой, который так нравился юноше, но, открыв ящик письменного стола, Быков вынул оттуда перевязанный розовой ленточкой пакет.

— Ты, кажется, «Мишку на севере» любишь?

— Люблю, — угрюмо признался Уленков.

— Вот я тебе и подарю коробку «Мишек»…

Глава шестая

Тентенников и так души не чаял в Уленкове, а сегодня, после воздушного боя, он и не отходил от молодого летчика.

— Теперь о тебе слава по всему фронту пройдет, — восторженно говорил Тентенников. — Сам посуди: таран — высшее испытание моральных и физических сил воздушного бойца. И это испытание ты с честью выдержал! Был бы жив Валерий Павлович Чкалов, тебя определивший к летному делу, он бы тебе сразу поздравительную телеграмму прислал…

— Часто я о Чкалове думаю, — признался Уленков. — Я ему стольким обязан, — он меня в жизнь направил… И в нашем майоре чкаловская хватка есть…

— Верно, есть. Но ты дальше пойдешь, потому что моложе. А для истребителя молодость — главное…

Они долго сидели на крылечке, и Уленков внимательно слушал рассказы бывалого летчика.

— Неужели народ в фашистских странах не восстанет против своих палачей? — спросил вдруг Уленков, вспоминая сегодняшний допрос гитлеровского летчика. — Неужели в Германии, в Италии нет настоящих людей в рабочей среде?