Итальянская новелла Возрождения - Джиральди Чинтио

— Синьор Риньери, чего вы кричите? Что это еще за угрозы? Вы можете мне причинить ровно столько вреда, сколько я захочу. Вспомните, вы меня на днях поколотили так, как и осла не колотят. Теперь настало время отплатить вам. Здесь со мной жена ваша и сыновья; будь здесь также и вы, я бы показал вам, что значит бить рабов. Но то, чего я не могу сделать с вами, я сделаю с вашей женой и сыновьями. От вашей жены я получил то удовольствие, которого хотел, и вам для первого раза в знак отличия наставил рога. А сейчас я сделаю так, что отныне вы будете проклинать свою жизнь и себя самого.

С этими словами он схватил старшего сына хозяина и выбросил его в окно; тот, упав на камни, разбился насмерть. Отец, видя эту ни с чем не сравнимую жестокость, упал замертво на землю. Однако раб так бесчинствовал, что Риньери пришел в себя и, очнувшись, горько заплакал, боясь, как бы мавр не выбросил остальных, и начал ласковыми словами его успокаивать, обещая не только простить ему совершенное им злодеяние, но даже освободить его и дать тысячу дукатов, если он вернет ему живыми жену и других детей. Мавр, как будто бы согласившийся на это, сказал ему:

— Эй, вы, ничего вы не добьетесь вашими лживыми обещаниями и словами, но если вы так любите своих двух сыновей, — он показал ему из окна двух малюток, — как вы говорите, отрежьте себе нос, и я вам их верну. Иначе я сделаю с ними то же, что с первым.

Безутешный отец, не думая совсем о лживости и коварстве вероломного раба, который и не собирался исполнить то, о чем говорил, но движимый лишь отцовской любовью и видя перед своими глазами ужасное зрелище — своего обезображенного сына, велел принести бритву и отрезал себе нос. Не успел он это сделать, как проклятый варвар, взяв за ноги обоих сыновей, ударил их со всего размаху о стену, а потом бросил на землю. Тут несчастный отец потерял всякое самообладание и, пораженный ужасным горем, стал так жалобно причитать, что тронул бы и камни. Много людей собралось сюда, услышавших о зверствах раба и прибежавших на шум, раздававшийся повсюду. Жестокий мавр над всеми смеялся, словно он совершил величайший в свете подвиг. Будь здесь даже тысяча людей, они без пушек не могли бы овладеть башней, пока раб оставался в живых. И в то время как кругом стоял ужасный крик, жестокий мавр взял женщину со связанными позади руками, молившую громким голосом о пощаде, и поставил ее на окно. Свирепый человек подержал ее несколько мгновений на окне, а она так кричала, что совершенно охрипла; тогда он взял нож, перерезал ей горло и столкнул ее с высоты вниз. Раздались отчаянные крики, и люди зарыдали. Теперь, когда уже некого было бросать вниз, злобный убийца сказал:

— Риньери, кричи и плачь, сколько тебе угодно, все будет напрасно. Может быть, ты думаешь, что свой поступок я как следует не обдумал и не нашел способа, чтобы ты со мной не мог жестоко разделаться? Я только жалею, что ты не присутствовал на нашей свадьбе и не получил памятных даров. Живи же, но у тебя всегда будет перед глазами моя месть, и всякий раз, когда тебе захочется прочистить нос, ты будешь вспоминать обо мне. Теперь ты знаешь по себе, каково бить бедных слуг, — сказав это, он подошел к окну, которое выходило на море, и, закричав громким голосом: «Я, мавр, теперь доволен: за издевательство над собой и побои я отомстил», — бросился со скалы вниз головой и, свернув себе шею, был унесен дьяволами в преисподнюю, оставив бедного Риньери жить в вечном горе.

Поэтому я такого мнения, что человеку не следует брать в услужение подобного рода рабов, ибо редко между ними попадаются честные, обычно же все они грязны, от них всегда несет козлом. Но все это, конечно, пустяки в сравнении с той жестокостью, которой они отличаются.

Часть третья, новелла XXIV

Некая девушка, брат которой схвачен сбиром, убивает этого сбира, и суд ее оправдывает

Так как синьор Гуарнеро и вы, милейшие дамы, и вы, любезные Синьоры, желаете, чтобы я[212] рассказами развлекал это благороднейшее общество, я охотно сделаю это, и вот почему. Некоторые люди, в которых весьма мало человеческого, порицают женский пол и утверждают, что женщины годны лишь для иглы и мотовила, да еще для того, чтобы сидеть на кухне и рассказывать небылицы кошкам; поэтому тот будет настоящим человеком, кто вместе с вами, мои дамы, сумеет дать этим ничтожествам и глупцам такую отповедь, какой они заслуживают, памятуя пословицу: «Как осел ударит в стену, так ему и отдастся». Не думайте, что я собираюсь говорить вам сейчас о матери Эвандра Карменте, или о Пенфесилее, или о Камилле, или о Сафо, или о знаменитой Зенобии Пальмирской, или о древних мужественных амазонках, или о многих других женщинах, которые на войне и на поприще наук и искусств снискали себе известность и прославлены знаменитыми писателями. Я не хочу сейчас покидать Европы. Впрочем, зачем говорить об Европе? Я не хочу выходить за пределы нашей прекрасной Италии, даже нашего богатого и славного Милана, родины обилия и всяческих благ. А так как мы сейчас находимся в доме синьора Джованни у Порта Верчеллина, давайте прогуляемся только до Порта Коменсе, в это густо населенное предместье. И войдем в сад нашей благородной и талантливой синьоры Ипполиты Сфорца Бентиволья. Видите, я не заставляю вас путешествовать очень далеко.

Так вот знайте же, что около двух месяцев тому назад некий юноша низкого происхождения, однако воспитанный среди солдат и побывавший на войне, сын садовника, присматривавшего за этим садом и дворцом, приблизительно в час обеда возвращался домой. Вообразив себе, что он поссорился с кем-то в Милане, он держал руку на эфесе шпаги, как это часто делают некоторые головорезы, и, не обращая внимания на то, что говорит, смешно храбрясь, довольно громко воскликнул:

— Черт побери! Я его доконаю! Я покажу ему, черт его побери! Во всяком случае, шпаги моей он понюхает. — И с этими словами почтя наполовину вытащил шпагу из ножон. — Этому изменнику все кишки выпущу и так его разделаю, что он мертвым упадет к моим ногам!

Потом, все еще в каком-то неистовстве, бормоча что-то сквозь зубы, с взволнованным лицом, он продолжал болтать еще бог знает что. Он был как раз на середине улицы, ведущей прямо в Сан-Семпличано, а вы знаете, что улица эта широкая и светлая. В то время как он, вбив эту блажь себе в голову, произносил речи, о которых я вам сказал, мимо проходил один из полицейских стражников, называемых у нас сбирами; он возвращался в город после исполнения каких-то дел в предместье. Жилище его находилось также неподалеку от сада, о котором я вам говорил. Полицейский, видя взволнованное и грозное лицо юноши и слыша его слова, решил, что юноша произносит эти угрозы с целью унизить и осрамить его за то, что он несколько раз угрожал старому садовнику. Итак, желая разузнать, в чем дело, он ему сказал:

— Джован Антонио (так звали юношу), ты, видно, ко мне обращаешься, поблизости никого другого нет, иначе я думать не могу. Если тебе нужно что-нибудь от меня, говори ясней, я такой человек, что на все сумею дать тебе ответ.

На это юноша, остановившись, так ему сказал:

— Хватит! Я не обязан да и не желаю отдавать тебе отчет в своих действиях! Говорю тебе, что эту шпагу, — и он немного вытащил ее из ножон, — я обязательно всажу в брюхо этому гнусному предателю! Телом Христовым клянусь, что сделаю это!

И, не сказав больше ни слова, он направился прямо к дому, не останавливаясь до тех пор, пока не дошел до палаццо, находившегося в саду, который был поблизости. Сбиру, услышавшему ответ юноши, пришло в голову, что тот угрожает ему, он решил выяснить это и, вернувшись назад, вошел в дом юноши, собиравшегося обедать. В доме никого не было, кроме сестры его, двадцати лет. Сбир постучал в дверь, и юноша, подойдя к окну, спросит, что ему надо.

— Я хочу, — ответил сбир, — сказать тебе парочку слов.

Юноша со шпагой на боку спустился вниз и, открыв дверь, вышел на улицу. Тогда сбир очень заносчиво сказал юноше, что хочет знать, не к нему ли относились его слова. Юноша ответил ему, что пусть лучше отправляется по своим делам, ибо сейчас не время для исповеди, а что он сказал, то сказал и опять может повторить.

— Ты нахально врешь! — воскликнул сбир.

Тогда юноша вдруг дал ему здоровую оплеуху и схватился за шпагу. То же самое сделал и сбир, и каждый пытался нанести удар другому. На шум сбежалось множество народу, и среди них золовка сбира, женщина лет тридцати, у которой в руках был кусок сломанного копья, которым она на совесть отделала юношу. Он же, стыдясь драться с женщиной, напал на сбира. Сестра юноши, услышав крики, схватила шпагу в храбро выскочила наружу; прежде всего она выхватила древко из рук женщины и дала ей несколько таких славных ударов, что та сочла за лучшее удалиться. Потом девушка сказала брату:

— Братец милый, позволь мне разделаться с этим мерзким сбиром, я ему покажу.