Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

в сражение и через полтора часа сбил мачты на одном из кораблей Сомареса и принудил оставить корабль победителям.

Знаю об этих событиях не только из верного источника, но еще и из другого, в котором нельзя сомневаться. Одного не могу передать я: выражения лица Наполеона, когда он рассказывал о них, и, если могу так выразиться, благословлял, со слезами на глазах, адмирала Линуа за то, что тот осветил славою наш флаг. Морские победы случались тогда редко, и Первый консул живо чувствовал свое счастье. Я видела это, ведь я видела его, когда он был еще сановником правительства и даже не пожизненным консулом, еще меньше императором…

Адмирал получил единственную награду, от которой тогда билось сердце француза: почетную саблю. Но признательное отечество бесконечно увеличило эту награду похвалами, которое отдает оно еще и теперь тому, кто доставил торжество нашему флагу.

Со времени Люневильского договора Наполеон обратил все свое внимание и все свои мысли на высадку в Англии. Он оставил этот план на время, когда шли переговоры о важных статьях; но с тех пор как почти всеобщее примирение Европы стало неизбежно и Англия казалась единственным препятствием для общего мира, Первый консул гордо сказал, что готов решиться на все и заставить ее начать договариваться с Французской республикой. Именно к этому времени следует отнести начало ненависти между Первым консулом и британским правительством. Говорю правительством, потому что не смешиваю народа с Сент-Джеймским кабинетом. В Англии, может быть, еще больше, нежели где-нибудь, есть благородные сердца, огромные и прекрасные таланты, сильные и смелые умы и пламенные души, которые постигли и чтят гения. Они поняли великого человека, и признание их стоит тысячи похвал. Одно слово лорда Байрона поражает политической смертью того, кого я называть не хочу, и одно слово того же Байрона увеличивает блеск славы Наполеона.

Глава XLVI. Памфлеты

Вот что случилось со мной вскоре после описанных выше событий.

Мода возвращала себе права свои, но медлила во всем, что относилось к домашней жизни. Например, далеко не всякий мог иметь у себя ванную, так что совсем не удивительно было видеть женщин, самых модных, ездивших в бани Тиволи или Вижье. Несмотря на отдаленность, я всегда ездила в бани Тиволи. Они были тогда, как и теперь, лучшим заведением в этом роде. Но к концу первой моей беременности я стала лениться, и так как ближе ко мне находились бани Альберта, то я чаще ездила именно туда.

Однажды я была в своей ванне, когда прислужница позвала мою горничную и вручила ей пакет бумаг. Этот пакет был необыкновенно огромен, и на нем было написано только г-же Жюно-младшей. Не открывая пакета, я позвала прислужницу и спросила, кто отдал ей это? Человек пожилой, в черном костюме, сказала она мне, почтенный и порядочный. Но эти приметы были также неизвестны мне, как приметы какого-нибудь китайца с белой тростью, приехавшего из далекого кантона. Сидя в ванне, я не могла сама раскрыть пакет и потому велела своей горничной распечатать его. Из него тотчас высыпалось множество небольших бумаг величиной с билетный листок, исписанных с обеих сторон мелким, но четким почерком. Это были три различных памфлета, рукописных, и несколько экземпляров роялистской газеты, которая тогда печаталась тайно и не помню под каким заглавием. Особенно отвратителен был один из памфлетов, называвшийся: «Две недели Великого Александра», который в частности, обвинял Первого консула в безумных издержках для своих любовниц и описывал бедную Беллилот с незаслуженной строгостью. Но в то же время тут содержались такие пошлые дурачества, такие нелепости, что можно было прийти в негодование и испытывать лишь отвращение от таких мерзостей.

Первый консул познакомился с памфлетом по возвращении из путешествия в северные области страны. Возгласы любви и признательности, которые еще отзывались в ушах его, составляли совершенную противоположность этому бессильному визгу ненависти. Он, однако, не обратил на него большого внимания и только хотел знать, кто такой Великий Александр? Когда ему сказали, что это Людовик XIV, он рассердился, и очень серьезно.

— Людовик XIV? — воскликнул он. — Боже мой! Неужели эти люди не знают меня, когда сравнивают с ним? С Людовиком XIV?!

Но возвращаюсь к моему изумлению при виде дождя бумаг, вылетевших из огромного пакета, в то время как я сидела в своей ванне. Я не могла сразу прочесть их, а между тем немедленно хотелось узнать, от кого все это пришло, и я выбралась из ванны, не пробыв в ней и четверти часа. Я тотчас начала искать среди этих листков какое-нибудь письмо или извещение, но не находила ничего похожего.

Не выходя из ванной комнаты, я призвала Марию, прислужницу, которая отдавала мне пакет. Я была в смущении от этой посылки. Как могли избрать меня, молодую ветреную женщину, и вручить мне бумаги, столь обвиняющие для того, кто посылал их, потому что я и муж мой имели прямо противоположное мнение о Первом консуле? Я спросила у Марии, не знает ли она чего-нибудь еще о подателе бумаг.

— Отвечай, только хорошенько подумав, — сказала я, — потому что это дело может быть важно для нас.

Я взялась за дело серьезно и, несмотря на свои восемнадцать лет, вела себя как строгий следователь. Бедная девица побледнела: ясно было, что она не знает больше ничего. Она умоляла меня верить, что не виновата нисколько.

— Я узнаю эту старую обезьяну! — вскричала она. — Узнаю между ста тысяч таких же рож!

Это уже был не почтенный старик и не порядочный человек. Еще узнала я, что он дал ей шесть франков за услуги, и теперь она готова их отдать мне.

Видя, что Мария мучается и страшится, не совершила ли дурного поступка, я убедилась, что она не только не состоит в заговоре с виновниками, но даже и не знает, в чем дело. Я ободрила ее и сказала, что она может идти и оставить себе свои шесть франков, а сама начала одеваться.

Уже уходя, я увидела, что Мария плачет, да так горько, точно потеряла разом отца, мать, брата и любовника. Я велела ей молчать, не сплетничать и никому ничего не рассказывать и села в карету, не забыв увезти с собой все эти гнусные бумажки и даже разодранные клочья обертки.

Кто же так мало знал мои отношения с близкими, мою домашнюю жизнь, что избрал меня, жену генерала Жюно, преданного друга и самого верного слуги Первого консула, для вручения оскорбительных сочинений не только против Наполеона, но и против его сестер? Ведь одна