Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Карандаш сломался?

Витя сложил тетрадку, опираясь на палку, встал.

Прекрасная античная голова. И – жалкий низ, эта вихляющая, с опорой на палку, походка на полусогнутых… из стороны в сторону его бросало, из стороны в сторону. Витю подсекла судьба снизу.

Да, голова кентавра!

И как пошёл бы Вите лоснящийся лошадиный круп, с какой органичной молодцеватостью он бы гарцевал, перебирал стройными ногами с копытцами.

Витя мучительно-вихляющей походкой приближался к двери, навстречу ему…

Саша Кондратов, он же – для краткости – Сэнди Конрад, отступил в сторону, чтобы пропустить… Саша, он же Сэнди, держал в одной руке чашку с бульоном, очень горячим бульоном, почти кипятком с плававшими в нём желтоватыми кружочками жира, в другой – гранёный стакан с какой-то выпивкой.

Саша-Сэнди с облегчением поставил бульон на стол, сел.

Сколько гениев скрывалось под его неприметной внешностью?

За столом, над которым только что выразительно склонялась античная голова, уже восседал титан возрождения с пегой шевелюрой и поджарой спортивной фигуркой, чья спортивность, впрочем, не бросалась в глаза… да-да, неприметный титан возрождения, энциклопедист, недавно снявший шинель милицейской школы, потерявший, наверное, за ненадобностью диплом института физкультуры имени Лесгафта; да, вдобавок ко всем редким своим талантам он был бегуном, классным выносливым бегуном.

Писал и издавал одну за другой научно-популярные книги, расшифровывал древние рукописи, заседал в географическом обществе… какой добропорядочный и солидный фон для безжалостного авангардизма, богохульства.

Титан возрождения умещался в жилистом, худощавом и быстром теле; дух-сгусток бойцовской злобной энергии, разряжавшейся в музыку; в глазах – смертельно-удалой блеск.

Что за дрянь плескалась в его стакане?

Дагестанский коньяк?

Портвейн?

Создатель допустил просчёт.иль, может, просто пил запоем?Я делом рук не восхищён:бесперебойны перебои,декоративные обои,благоуханье как в заду,котлы украшены резьбою…Я знаю, что живу в аду.

– Он всегда себя чувствует в аду, или тогда только, когда плохое настроение, когда болен? – тихонько спросила у Соснина Милка; Саша-Сэнди у Гарика Элинсона, сидя на краешке матраса, читал:

Здесь надпись: «Выход воспрещён!»закрыла небо голубое.Любой – крещён иль не крещён –подвластен каре и разбою.Здесь черти дружною гурьбоюиграют с миром в чехарду.И, предан Богом и судьбою,я знаю, что живу в аду.

– Всегда. Он в аду постоянно, это мироощущение, – отвечал Милке Соснин, поражаясь мужеству и отчаянию, с которыми Кондратов смотрел в пустые глазницы отпущенных ему дней; у Саши-Сэнди был нездоровый цвет лица, сидя на краешке матраса, спортсмен казался тщедушным.

Мой ад! Я порождён тобою!Бреду в твоём бреду. В чадубедой твоею с боем вспоеня знаю, что живу – в аду!

– Мрак, как сажа, – сказал Шанский, – ни зги не видно.

– Он одержим смертью.

– Одержим смертью – заживо, вот в чём фокус.

– Никакого фокуса, дышит, вдыхая смертельный яд.

– И ритмика в стихе не блуждает, смысл пригвождён, да?

– Пожалуй… ритмика синхронна поступи рока; ритмика неотвратимости. Нашёл смысл жизни, единственный смысл, который и страшен, и прост, как правда.

– Он и звуковик почище Кручёныха… и уж Кузьминского само собой… помнишь? – «надо – ножами, нырнуть в наши нарывы».

– А «Ночку» помнишь?

Ночка насталаНаших надёжных ножей…Ну, негодяи?

Мрак не рассеивался.

Здесь безраздельно царит Люцифер…Чёрное солнце. Мир чёрен и сер.Копотью топок и запахом серМир этот адом – как задом – насел.Здешняя жизнь ужаснёт и химер.Эй, пионер, бери с чёрта пример!Здесь безраздельно царит Люцифер.Чёрное солнце. Мир чёрен и сер.

Саша-Сэнди выпил, запил бульоном.

Не без отвращения надкусил слоёный пирожок с ливером.

– На него посмотришь, не скажешь, что поэт, трагический поэт, – шептала Таточка, стряхивая мимо пепельницы пепел.

– Да, на трагического тенора он ничуть не похож!

– Ты бы услышала полностью «Здравствуй, ад!»

– И – «Лучший способ самоубийства».

– А «Терцины ада», помнишь?

Твоя земля – другой планеты ад!Ты прав, Вергилий! Мысли, горя гири –долой! Шустрят, смердят, когтят

меня бесята в этом милом мире?Взираю как на шалости котят!Не копоть топок, а зефир в эфире…Пускай со мной творят, что захотят!Земную жизнь пройдя до половины,В лавине – выжив, умерев – стократ

Хочу очиститься чистилища терциной.Прощайте, черти! Людям – «Здравствуй, ад!»

Больше говорил, чем читал стихи.

Говорил, говорил. Умно, резко, зло и напористо, но о чём именно – не вспомнить. Тем более не воспроизвести словесные феерии – запомнились только желваки, бесцветные губы, блеск бледных глаз, и жест освобождения – жест, с которым поставил на стол опорожнённый стакан.

Дружинники, дружинники, – прошелестело по очередям, по столам.

Во главе патруля, торжествуя, хромал Свидерский – хотя его бдительным расправам был отдан противоположный, солнечный, угол Невского и Литейного, Свидерский не мог отказать себе в удовольствии нагрянуть… Заранее готовый всех пьющих и жующих поставить к стенке, как мог быстро, чтобы не успели припрятать запрещённые книги, бутылки, прохромал по проходу, прочесал злобным колючим взглядом задымленный зал, но был явно разочарован – Бродский, только что листавший Данте, ушёл, Валерка повернулся спиной… – Покончим с этим притоном, покончим раз и навсегда, – гневно пообещал Свидерский… отловили всё же каких-то юнцов, распивавших принесённое вино, потащили к выходу…

И что-то переменилось в освещении, бесшумные часы много-много-много раз пробили, минули годы, и перекрасил угрюмые декорации невидимый луч… стало тише, а-а-а, исчезли Довлатов, Рубин; Кузьминский прощался в дверях с Агой и Анной, не было уже и Кондратова, Уфлянда, мирно беседовали лишь Тропов и Гена Алексеев – Гена посмеивался. – Зачем кучковаться и подставляться, собираясь в мишень, по которой органам легче ударить, что им стоит покончить одним ударом с самостийным богемным притоном? – Тропов же сообщал Гене, что на миру и смерть красна, тем паче, это не простой богемный притон, не случайное грязное стойло Пегаса, куда мы эмигрировали из несвободы, а место историческое, вшивая биржа.

Гена? Редкий для «Сайгона» гость, давненько не жаловал.

Соснин даже не сразу его заметил.

Такой же, как прежде. Тёмно-каштановые, с рыжеватым отливом волосы, чёткий профиль, светло-голубые глаза, скупая мимика… даже борода, отпущенная в последние годы, аккуратно росла «по форме» – Гена, казалось, постоянно, и сейчас, когда пил жидкий кофе из цилиндрической чашки с отбитой ручкой, строго следил за собою со стороны.

И нерифмованные, свободные стихи его были сдержанны и точны, внимательны и точны, ироничны и точны; педантичны, как он сам.

Как изысканно он сервировал низкий стеклянный столик, ожидая гостей на свой день рождения, ежегодно, восемнадцатого июня… симметричные символические картины, написанные темперой, – на стенах, густо-красные пионы – в стеклянной вазе; небольшой письменный стол с остро оточенными карандашами в высоком стаканчике, аккуратной стопкой листов бумаги и фотографией Вяльцевой, потусторонней музы.

Выверенно-точно сервированный столик, ни тарелки, ни фужера и на миллиметр нельзя было сдвинуть, не оскорбив строгое чувство прекрасного, которое жило в Гене! И порядок пития был для него не менее важен – сухое вино, водка, коньяк, уже в сумерках белой ночи подавались причудливые коктейли со льдом, которые могли свалить с ног… не раз бывало, что и валили…

Ритм и его стихов неуловим, но если у Кривулина блуждания ритма задаются прежде всего блужданием самой рифмы, то в Гениных верлибрах ритм лишь ощущается в напряжении строк, смысловой заряд с нетерпением ждёт разрядки в последнем слове.

Но это уже на любителя.