Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

Штрома вдруг зазвучал холодно и властно. — Дайте мне кончить, тогда я попрошу у вас объяснения. Так я говорю, я отлично допускаю, что вы не знали, что было в письмах. Вы помогали жечь бумаги и не отрицаете этого. Вы не знали, что в них. Вам предъявляют очень маленькое, ничтожное и вполне определенное обвинение. Вы способствовали уничтожению документов. Но вина ваша в таком случае невелика. Если вы сознаетесь в этом проступке, на вас уже не лежит давящее обвинение во «всем». Вы сознаетесь, и вместо «всего» вас обвинят только в одной миллиардной части «всего» — в сожжении, даже не в недоносительстве: жена не обязана доносить на мужа. Только в сожжении документов. Но тут появляются смягчающие вину обстоятельства. Раз ваш муж требовал, чтобы вы жгли документы, вам, конечно, было трудно не согласиться, не исполнить его требования. Вы были одни, ночью. Он мог вас заставить силой. Вам было невозможно ослушаться его. Совершенно невозможно. Это понятно. Ваша вина была бы в таком случае так ничтожна, что ее просто можно было бы простить. Если вы действительно сознаетесь, что по требованию мужа жгли бумаги, содержание которых вам было неизвестно.

— Но ведь это ложь! — крикнула она. — Я читала все, что жгла. И это я, а не он придумала жечь их на всякий случай.

— Так-так-так. Понимаю… Значит, вы во что бы то ни стало желаете мне помешать спасти вас. Что же, Вера Николаевна, раз вы так упрямо стремитесь к гибели — скатертью дорога! Не настаиваю. — Он вернулся на свое место за письменным столом, сел и устало зевнул. — Давайте кончать. Так вы, значит, сознательно хотите разделить с мужем его вину и признаетесь, что участвовали в его преступлении? Кстати, в своем преступлении он уже сознался. И вы тоже хотите сознаться? В добрый час.

— Я ни в чем не участвовала, оттого что ничего не было. Ничего, кроме эпиграммы. Ничего! Как он мог сознаться, раз ничего не было?

— Оставим вашего мужа. Нас сейчас интересуете вы, а не он. Он отвечает сам за себя. Вы, надеюсь, теперь сообразили, что ваше «ничего» равносильно для вас «всему», то есть признанию себя «во всем» виновной? Подумайте еще минутку. Закройте глаза и представьте себе, что вас ждет, если вы будете продолжать настаивать на вашем «ничего». Отсюда вас отправят в тюрьму. У вас хватает фантазии, чтобы представить себе ваше существование в тюрьме — голод, вонь, тяжесть одиночки?.. Вы — такая нежная, избалованная, принцесса на горошине. А знаете ли вы, как там допрашивают? Слыхали ли вы о паровой камере, например? О лампочке в тысячу свечей? Нет? Не знали, что это существует? Балетом, небесным чистописанием занимались — «и легкой ножкой ножку бьет»… Не знали, что есть другие побои. Трах — и зубы вон. А? Не знали?

Глаза его совсем сузились. Она на минуту подняла веки и снова опустила под режущим взглядом Штрома.

— Такую нежненькую, впрочем, приятно, должно быть, деликатно мучить. Зубы вон — это для мужиков. Для вас найдется что-нибудь поутонченнее. У нас много садистов. Какой для них подарок такая хорошенькая хрупкая балерина. В очередь будут становиться, чтобы допрашивать вас. Во всем сознаетесь. Во «Всем» с большой буквы. Не только себя, но и мужа под расстрел подведете. Из такого уж хрупкого материала сделаны, не огнеупорны. Куда там!.. А жаль. — Брови его снова зашевелились. — Ну вот, предоставляю вас вашей судьбе. Сейчас я позвоню, и вас увезут в тюрьму.

— А если?.. если?.. — вдруг заторопилась Вера. — Нет, не звоните еще. Не звоните. Вы хотите, чтобы я солгала?

Он вздохнул устало:

— Нет. Нам лжи не надо. Вы должны сказать правду. Ведь это чистая правда, что вы ничего не знали о преступной деятельности вашего мужа? Мы-то о ней хорошо осведомлены, а вам она совершенно неизвестна. Вы даже не подозревали о ней. Так где же ложь? Ложь только с его стороны. Он налгал вам всю эту историю с эпиграммой. А с вас требуется только правда.

— Если я признаюсь, что не знала, что жгла…

— Тогда можете идти на все четыре стороны отсюда. Тогда вы совершенно свободны и никакого наказания вам не будет. Простим!

— Но ведь я предам мужа.

— Предадите? — Он откинулся на спинку стула и рассмеялся. — Какие пышные, театральные, высокие слова. «Предам»! И никого вы не предадите вовсе. Это не предательство, а исполнение гражданского долга. Тем лучше для вас, что исполнение вашего долга совпадает с вашими интересами. Впрочем, ведь он уже сознался. Мужу вашему все равно крышка, что бы вы ни сказали. Я не о нем, а о вас хлопочу. Было бы жаль, чтобы такая прелестная, молодая, талантливая жизнь зря сгинула в тюрьме. А мужу вы уже ничем помочь не можете — его песенка спета. Если вы о нем думаете, то бросьте. Мужа у вас больше нет. А жить вам, душенька, все-таки надо. И на свободе лучше, чем в тюрьме. Так решайтесь — звонить мне?

— Нет. — Она покачала головой и закрыла лицо руками. — Я сознаюсь. Да, я жгла бумаги и не знала, что в них.

— Минуточку, минуточку. — Он весь подобрался и натянулся как струна. Ей показалось, что он даже весь как-то заострился. — Сейчас, все по порядку. Сейчас! Все по форме! Занесем в протокол!

Он снял телефонную трубку:

— Пришлите мне стенографистку.

— Умница. — Он через плечо кивнул Вере. — Я ведь знал, что такая красивая не может быть дурой. Только притворяется. Но теперь помните: каждое ваше слово будет записано. Отвечайте покороче. Мой вам совет как другу. Ясно и коротко отвечайте. Да — нет. И все. Осторожненько, чтобы не засыпаться.

Через полчаса Вера подписала протокол, и стенографистка вышла, унося бумаги.

Вера встала. Он тоже встал:

— Вот и все. Но подождите еще минуточку.

— Значит, я не свободна.

Она почувствовала себя такой усталой, разбитой, ей хотелось лечь, поскорее лечь. Ее комната, ее постель казались ей раем. Лечь, только лечь.

— Вы совершенно свободны, Вера Николаевна.

— Тогда отпустите меня скорее. Я хочу домой.

— Видите ли, в этом-то и дело. — Штром улыбнулся несвойственной ему растерянной улыбкой. — Вы хотите домой? А дома-то у вас больше нет. Дом этот принадлежал Луганову и теперь будет опечатан. Простите, что так резко сообщаю вам. Но узнать на месте вам было бы еще тяжелее.

— Значит, меня выгоняют на улицу?

— Ну зачем же так грубо — на улицу. И ведь я — ваш друг и всегда готов помочь вам. Вам предоставят комнату, вам разрешат взять