Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

То, что дочь, хотя и убиенная, лежала подле, придавало ей уверенности и силы. Казалось, что она защищает не только прясло, но и тельце своей Оленьки. И вот нет его. Лежит Оленька в глубоком рву, среди поганых, низвергнутая с крутизны своей же матерью. Родная кровинушка. Теперь будет она лежать неоплаканная, непогребенная, с раскрытыми очами.

К ней, к дочери, рвалась душа матери; пусть Оленька недвижима, пусть бездыханна, но ее лик, остающийся своим даже в вечном полоне смерти, ее хрупкое тельце – все это принадлежало Матрене.

Матрена заметила на другом конце прясла татарина. Он, видимо, только-только оказавшись на мосту, огляделся и завизжал от радости. Тотчас на мосту показался другой татарин. «Не уберегла!» – ужаснулась Матрена.

Ее мир погибал. Осталось только одно утешение: лечь во рву подле дочери. Матрена посмотрела вниз, мысленно определяя расстояние, которое ей предстояло пролететь. Увидев бежавших к ней и размахивающих саблями ворогов, подошла к тому месту, где она могла сбросить дочь, размашисто перекрестилась. Глубоко вздохнула. В последний раз она зрела дальнюю кромку леса, хмурое студенистое небо. Закрыв очи и чувствуя, как плотный ком поднимается из груди и давит на горло, Матрена мешковато, боком, перелезла через выступ стены и полетела вниз головой.

Глава 79

Участь Москвы была решена. Пестрая, шумная и многовоевая татарская волна, остановленная у Наугольной стрельни не столько обессиленными москвичами, сколько полыхавшим огнем, накрыла стены Кремля с напольной стороны и, перевалившись через них, потекла мутным и все сокрушающим потоком по куцым и кривым улочкам.

Опережая ворогов, полетела к Маковице страшная весть. Забились в частом и скорбном перезвоне колокола. Немногие оставшиеся в живых защитники Москвы стали разбегаться по граду. Кто кинулся защищать родное подворье, кто – в храм Божий, а кто бросился искать родных среди разом навалившихся на Москву бед.

Василько метался в поисках Янки. Судьбы крестьян и москвичей не занимали его. В подошвенном мосту стрельни молодца ожидали у входа в лаз князь с людьми.

Василько, измученный томительным ожиданием Янки, Пургаса и чернеца, подгоняемый шумом последнего и решительного приступа, покинул подошвенный мост. «Вы меня пообождите. Я скоро… только поднимусь на заборала и гляну на Заречье», – попросил он князя. Василько более всего опасался, что не найдет Янку и что беглецы спустятся в лаз, не дождавшись его.

Янки нигде не было. Он уже два раза прошел по пряслу; видел на среднем мосту Тайницкой стрельни израненного Дрона, который сидел на коленях под бойницей и так изумленно смотрел на оперение стрелы, пробившую его могучую грудь, так трепетно трогал ее древко своими толстыми пальцами, словно не мог понять, что с ним произошло; видел, как сгибались натруженные бабьи спины от непосильных ратных трудов; видел лужи крови на мосту; топтал ногами истыкавшие прясло татарские стрелы. Несколько раз обежал опостылевший Тароканов двор, побывал в хоромах, а там – перепуганные чада, скорбные старики, израненные крестьяне. Старухи обступили его, просили уберечь малых детушек, иные пали ниц.

– Что вам от меня надобно? – набросился на них Василько, донельзя недовольный тем, что его задержали. – Я вам что… Христос? Господа молите!

Ему показывали побагровевших от неистового плача младенцев, хватали за руки, норовили лобызать сапоги. «Может, сказать им про лаз?» – засомневался было Василько, но, представив, как побежит к стрельне эта вопящая толпа, увлекая за собой метавшихся сейчас по пряслу крестьян и женок, какая невиданная давка учинится в подошвенном мосту, решил промолчать.

– Бога молите! – только прохрипел он, стараясь не видеть влажные и безумные старушечьи глаза. – Идите на Маковицу, в храм, и просите Господа о спасении! Он милостлив!

Воспользовавшись мгновенным оцепенением старух, он вырвался из их окружения и выбежал на двор, ощущая облегчение и в то же время стыд. Он опять вознамерился взобраться на стену, но на полпути ему показалось, что похожая на Янку молодица вбежала в проулок, который вел на Маковицу. Он последовал за ней.

В проулке не было ни души. Лишь кривые ленты изгородей, подпертые дремотными сугробами, да промеж них в середине проулка протоптанная петляющая тропа. И это безлюдье, эта почти спокойная размеренная отрешенность от лютых человеческих шалостей показались Васильку такими диковинными, что он замер и с удивлением взирал на бывшую вокруг него пустоту. Ему даже на миг подумалось, что он попал из адского столпотворения в прежний и почти безмятежный мир, и тотчас захотелось биться головой о мерзлую землю, раздирать стывшими руками грудь, завыть протяжно.

– Татары в Москве! Татары! – донеслось до Василька. Навстречу ему бежал по проулку горожанин. Он тяжело дышал и так нервно дергал головой, что шапка слетела с него. Ветер вздыбил редкие белесые волосы.

– Что ты мелешь? – вырвалось у Василька, когда горожанин поравнялся с ним.

– На Маковице они! – горожанин показал на гору.

Свершилось то, о чем Василько предрекал еще в селе. В его сознании мелькнули отрешенное лицо Янки и темный, остро пахнущий земельной сыростью, пышущий хладом лаз. Василько побежал к Тайницкой стрельне.

Подле стрельни он увидел Пургаса. Пургас поспешал к подворью Тарокана, припадал на ногу и размахивал, как плетью, повисшей израненной рукой. Холопа обогнали кричавшие крестьяне. Среди них Василько узнал Микулку.

Микулка остановился, поднял лук и, почти не целясь, выстрелил в сторону стены. На прясле хозяйничали татары. Иные из них сыпали стрелами по бегущим крестьянам. Рядом с Васильком упал Евсейка, сын Дрона; он тут же вскочил, сделал несколько нетвердых шагов и опять завалился. На верхнем мосту стрельни часто и отчаянно забил вестовой колокол.

– Пропали! – закричал кто-то из крестьян. И словно в подтверждение правоты этого крика звон вестового колокола резко оборвался.

– Пургас! – окликнул Василько холопа.

Пургас покорно приблизился к Васильку. Улыбнулся виновато, будто просил прощения за то, что изранен, что татары овладели пряслом, что не выполнил господского наказа.

– Где Янка? – ощерившись, спросил Василько.

– На стене была.

– А сейчас где?

– Не ведаю.

– Что же ты? – опалился Василько и в сердцах дернул израненную руку Пургаса. Пургас вскрикнул, схватился за больную руку и протяжно застонал.

– Изранен я, – едва выдавил он, сморщившись так, что его лицо сделалось заметно меньше.

– Где хочешь, но найди мне Янку!

Пургас, как в старое и доброе время, покорно кивнул головой и, продолжая морщиться, тихо скуля, побежал к воротам подворья Тарокана.

За спиной Василька потряслась городская лестница. Татары, крича и помахивая саблями, спускались со стены и разбегались по обезлюдевшему пространству перед Тайницкой. Они уже облепили сторожевую избу и рвались в приземистую дверь, ведшую в подошвенный мост Тайницкой стрельни. Путь к спасению был перекрыт для Василька. Яркая, манившая звездочка меркла, густо-черная бездушная мгла обволакивала и давила со всех сторон.

Стрела вдарила Василька в грудь и, не пробив кольчугу, упала под ноги. От неожиданного толчка он присел.

– Вставай, господине! Татары близко! – раздался сверху голос Микулки, который стоял неподалеку и прицеливался для стрельбы.

– Пропали мы, Микулка! – прохрипел Василько. Он вспомнил убийство Волка и весь напрягся, решив, что отрок будет сейчас мстить за отца.

Микулка отпустил натянутую тетиву и посмотрел на застывшего Василька. В его взгляде Василько уловил нетерпеливое желание сразиться с татарами. Микулка будто не понимал, что участвует не в потешной веселой сече между робятами, после которой побитая сторона отряхнется, разомнется и разойдется по теплым избам.

– Бежим, господине! На подворье отсидимся! – уверенно и торопливо сказал он. Микулка помог Васильку подняться, и они устремились к уже закрывавшимся воротам подворья купца Тарокана.

Глава 80

В огне, смраде и дыме покидала жизнь красный Боровицкий холм. От преславного града осталось только пропитанное гарью и кровью пожарище. Те, кто растоптал, разграбил и пожег этот доселе крепнущий жизненный корень, не могли даже и помыслить, что на берегах Москвы-реки когда-нибудь возродится жизнь; не потому, что они были настолько злосердны и желали не только покорить, но и вовсе извести христиан, но потому, что больно опустошенным и растерзанным выглядел холм.

Зима медленно и неохотно заканчивала свой разбег. Уже первые весенние ветры, порывистые и тугие, прошли над землей, сдавили и очернили снега; уже первые стаи птиц, красивых и гордых в своем строгом и однотонном одеянии, прилетели с юга на родную землю. Увиденное удивляло и пугало их. Удивляли эти безжизненные, остро пахнущие пожарищем развалины на месте града, множество полуобъеденных трупов, ожиревшие и обнаглевшие звери и вороны. Удивлял и пугал согбенный и донельзя исхудавший человек в ветхом, прожженном кожухе, время от времени появлявшийся на городище и непременно обходивший его.