Маяковский - Александр Михайлов

Истинная человечность всегда нагляднее раскрывается в исключительных условиях, когда жизнь как бы нарочно испытывает прочность нравственных устоев каждого, дает возможность оценить - кто есть кто. Так испытывается нравственная крепость всего общества, в данном случае - нового, советского общества.

И вот тут одной нотой, не высказанным, но подразумеваемым словом благодарности поэта своему пристанищу в эти суровые годы, «комнатенке-лодочке», в которой «проплыл три тыщи дней», возникает важнейший для поэмы лейтмотив. Потом уж, в концовке тринадцатой главы, где показан быт промерзшей Москвы, он зазвучит более мощно, тема его обозначится как патриотическая: «...но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить нельзя». И дальше, после эпизодов с морковниками и щепоткой соли, - новое признание: «Я землю эту люблю». И - вывод: «...землю, с которой вдвоем голодал, - нельзя никогда забыть!»

Шаг поэта, становясь все уверенней, сливается с шествием Советской власти, и голос его (уже не как «свидетеля», а как участника революционных преобразований) сливается с голосом народа:

...землю,которуюзавоевали полуживуювынянчил,где с пулей встань,с винтовкой ложись,где каплейльешься с массами, -с такоюземлеюпойдешьна жизнь,на труд,на праздники на смерть!

Один из исследователей творчества Маяковского, А. Метченко, сделал точный вывод: «Центральная тема всего пооктябрьского творчества Маяковского - «Моя революция» - в поэме «Хорошо!» повернута к читателю новой стороной: «Мое отечество».

Это обновление, обогащение патриотического чувства. Это не только русский, но и советский патриотизм, когда национальное, генетически заложенное в Маяковском чувство обогащается чувством интернационального братства советских народов и гордости за революционное первородство Страны Советов, это то, о чем было сказано еще в поэме «Пятый интернационал»:

Вотона,Россия,моя любимая страна.Красная,только что из революции горнила.

В поэме о Ленине высшей точкой причащения «великому чувству по имени - класс!» были «общие» слезы в день похорон вождя революции. В поэме «Хорошо!» Маяковский заявляет: «Я с теми, кто вышел строить и месть...» Даже при поверхностном взгляде на его жизнь и деятельность в предшествующие годы можно сказать, что это не декларация. Опыт борца за новую жизнь дал ему право на это заявление.

В оду новой жизни слагаются и строки о «громадье» планов государственных, и строки, славящие Отечество, которое есть и которое будет, и радость от ритма («марша») движения страны навстречу пятилеткам, и оттого еще, что «поворачиваются к тракторам крестьян заскорузлые сердца». Будущее, несмотря на «нищенства тормоз», ясно вырисовывается даже там, где простым глазом его не увидишь. Поэту дано иное зрение, он видит - «где сор сегодня гниет, где только земля простая», - видит, как «из-под нее коммуны дома прорастают».

Оптимистично звучит финал поэмы в девятнадцатой главе: «Жизнь прекрасна и удивительна». И, конечно, не удовлетворение только достигнутым к десятой годовщине Октября создает оптимистический настрой произведению, ибо успехи были еще не настолько велики, чтобы упиваться ими, пребывать в самодовольстве. Этот настрой создает вера в будущее, основывающаяся на теперь уже прочном фундаменте Октября, фундаменте настоящего.

Поэмой «Хорошо!» Маяковский возрождал одическую традицию русской поэзии, традицию Державина. Возрождал и обновлял ее как поэт нового времени. Он воспевал революцию, Советскую Родину («Пою мое отечество, республику мою!»), но при этом видел не только героику, не только величье целей, но и будничный облик страны, в котором свет и тени смешались с далеко не всегда уловимой последовательностью. Одический стиль Маяковского рождался из гула, ритма, музыки как героическая песня, «великолепная фанфара» (Луначарский) во славу Отечества, «которое будет...». Он рождался, вбирал в себя не только свет, но и тени, пронизывая тени светом веры. Оптимизм веры становился органической составной одического стиля Маяковского, в этом его принципиальная новизна.

В поэме «Хорошо!» Маяковский проявляет черты государственного мышления и ощущения себя хозяином страны. В поэме о Ленине наивысшей точкой гражданского самосознания было ощущение себя «частицей» великой силы - рабочего класса. В поэме «Хорошо!» «я» - не только гражданин Страны Советов, ее плоть и кровь, здесь лирический герой с большим достоинством представляет страну как ее хозяин: «Улица - моя. Дома - мои». Все здесь - «мое», «моя страна», жизнь в которой «прекрасна и удивительна».

Что интересно, при первом же чтении поэма была воспринята по-разному. В отличие от Луначарского, Фадеев, например, усмотрел в «Хорошо!» забегание вперед! Впоследствии он признался, что не сразу понял все величие и значение этого произведения, подошел к нему с узколитературной точки зрения.

Первое чтение поэмы Маяковский устроил по возвращении с юга в Москву у себя, в Гендриковом переулке. Приглашены были А. В. Луначарский, рапповцы А. Фадеев и Л. Авербах - человек тридцать. Маяковский читал, рассказывает Катанян, стоя у двери в свою комнату, читал, скупо жестикулируя, скорее подчеркивая не смысл, а ритмический шаг стиха. В левой руке держал блокнот, хотя почти не заглядывал в него.

Закончил. Как-то сразу расслабился, достал из пачки папиросу, закурил. Тут же поднялся Луначарский, заговорил горячо, приподнято, видно было, что поэма его глубоко взволновала. Вскоре же после прослушивания он, выступая на юбилейной сессии ЦИК СССР с докладом о культурном строительстве за 10 лет, сказал:

«Маяковский создал в честь октябрьского десятилетия поэму, которую мы должны принять как великолепную фанфару в честь нашего праздника, где нет ни одной фальшивой ноты, и которая в рабочей аудитории стяжает аплодисменты».

Тогда, на квартире у Маяковского, Анатолий Васильевич обращался ко всем сидящим в комнате, словно хотел разделить с ними радость, которую он испытал, словно призывал всех в свидетели праздника революционного искусства.

Однако не все разделяли праздничное настроение Луначарского. В столовой, после чтения, пошел общий разговор, который - слово за слово - обернулся горячим спором.

С пулеметной быстротой, хотя и не стараясь задираться (с Маяковским это было опасно!) повел атаку на поэму Авербах, один из вождей РАППа. Продолжил спор Фадеев (у него, кроме критического взгляда на поэму, были еще свои счеты с лефовцами: Брик опубликовал в их журнале разнузданную статью о романе «Разгром»). Им возражали лефовцы, поэты и критики. Кричали, перебивали друг друга, горячились. Дипломатичный Авербах уже пытался погасить дискуссию, перевести разговор на другую тему, уже Н. А. Розенель торопила Луначарского, ибо опаздывала на репетицию, а он, поглощенный дискуссией, не хотел уезжать...