Жена самурая - Виктория Богачева

А что ему еще оставалось сказать?

Тебя травили все годы, что ты жила в моем поместье, под моей защитой, и я узнал об этом лишь сегодня благодаря Рю-саме. Ты теряла детей, потому что тебя травили, и это продолжилось бы до твоей смерти, не вмешайся Рю-сама. Я не знаю, кто тебя травил, но этот человек уже долгие годы живет в моем поместье, и я это упустил. Все годы, когда ты ненавидела меня и себя, когда ты страдала, когда терпела шепотки за спиной, презрение, жалость — все они из-за моего попустительства. А узнав об этом, я раздавил в руке чашку.

Он никогда не расскажет ей правды, понял Такеши в ту ночь, смотря на свою жену и одновременно не смотря ей в глаза. Никогда не расскажет о том, что ее травили.

— У тебя и губы в крови, — заметила Наоми, ничуть не смущенная его молчанием. К нему она уже давно привыкла. Она нахмурилась скорее от растерянности, нежели от недовольства, когда взяла руку не сопротивлявшегося Такеши и увидела на ладони рваную рану, из краев которой торчали мелкие осколки.

— Ты разве не должна отдыхать? — невпопад отозвался Такеши.

— Кажется, я проснулась от голода.

Наоми захотелось хихикнуть. Не рассмеяться, не ухмыльнуться — именно хихикнуть, словно девчонка. Их нелепый, несвязный разговор напомнил ей разговоры между ними годы назад, когда они не знали друг друга и не знали, о чем могут друг с другом говорить. Когда нестройная беседа перемежалась несвязанными высказываниями на посторонние темы.

Тяжелое время. Но спустя годы Наоми ощущала тепло, вспоминая те недели. Хотя они и дались ей непросто. Но в поместье Минамото ей редко что-либо давалось «просто».

Она задумалась, а потому не увидела, как дернулся Такеши, как напрягся и свел плечи, будто готовясь отразить удар. Когда Наоми вновь на него посмотрела, он успел расслабиться и взял себя в руки.

Она окинула беглым взглядом разбросанные на татами бинты и пятна от воды, что выплеснулась из мисок, пока Такеши пытался, орудуя зубами и культей, остановить кровь и перевязать рану.

— Дай мне посмотреть, — она почувствовала усталость и опустилась на татами, потянув следом Такеши. И обожгла его недоверчивым взглядом, когда он беспрекословно и безмолвно подчинился.

Она вытащила из раны все осколки и промыла ее водой, смешанной с настоем обеззараживающих трав, и крепко перетянула ладонь чистыми бинтами. Порезы оказались недлинными, но глубокими, и они задели множество сосудов, оттого и кровь долго не унималась.

— Спасибо, — сказал Такеши, когда она закончила.

Наоми уже и не помнила, когда в последний раз они сидели рядом, и она смотрела на мужа без неприязни. И спокойно выносила его присутствие, не делая над собой чрезмерных усилий. Даже минувшим утром она едва вытерпела, когда он гладил ее по голове, и все же сорвалась. Но сейчас ей не хотелось вцепиться ему в лицо. И выкрикивать обвинения тоже не хотелось.

Бессонница и часы, проведенные в коридорах собственных воспоминаний, помогли ей вспомнить то, что она успела забыть. И увидеть то, что она отказывалась видеть. Такеши заботился о ней. Оберегал. Выслушивал упреки и истерики. И каждый, каждый раз делал вид, что ничего не случилось, когда, несколько оправившись, она вновь начинала говорить с ним по-человечески. Ему даже не были нужны ее сбивчивые извинения. А ей ведь стоило извиниться хоть раз!.. Он сам просил у нее прощения.

А ведь Наоми знала, как могут обращаться с женами мужья. Знала лучше прочих. Она помнила, как вел себя отец. Слышала рассказы о мужчинах из других кланах. В ином месте ее бы вышвырнули за ворота поместья, и никто за нее не вступился бы. Ее бы могли отослать, могли убить, в конце концов, и действительно взять новую, молодую, здоровую жену.

Все те проклятья и злые слова, которые она кидала в лицо Такеши, могли быть ее реальностью, окажись ее муж другим человеком. Но он сносил все ее упреки, все ее истерики. Он не сказал ей ни одного дурного слова. Ни разу ни в чем ее не обвинил. Он нянчился с ней как с малым дитем…

Ее громко заурчавший желудок нарушил воцарившуюся между ними тишину. Хмыкнув, она накрыла ладонью живот. Еще две недели назад она могла почувствовать новую жизнь под своими пальцами… Наоми прикусила изнутри щеки и мотнула головой, ведя внутри себя невидимую борьбу. Она не будет думать об этом сейчас. Не будет.

Она начала подниматься, но Такеши ее опередил.

— Останься. Тебе лучше отдохнуть.

— А где Мисаки? — опомнившись, спросила Наоми. Она привыкла, что верная служанка всегда рядом и всегда готова помочь, что бы она ее ни попросила сделать.

— Я велел ей отдохнуть. Она уже засыпала на ходу, — глухо отозвался Такеши, повернувшись к Наоми спиной.

До утра ему нужно решить, что делать дальше. Он не сможет ничего утаить от Наоми, если вдруг отошлет прочь ее любимую служанку и сводную сестру. Или прикажет пробовать ее еду. Да и будет ли от такого приказа толк? Рю-сама говорит, и он сам так думает, что травили не столько Наоми, сколько его детей. И не ядом, а безобидным снадобьем, которое не причинит вреда никому, кроме женщины в тягости. И потому бессмысленно пробовать еду Наоми. И уже поздно…

Голова шла кругом, и он провел забинтованной ладонью по глазам. Он шел по темному, безлюдному дому, мягко ступая босыми ногами по татами, и не ощущал привычного спокойствия, которое было с ним всегда, стоило лишь пересечь границы поместья. Он не смог распознать противника в самом сердце своих земель. Он пустил его так близко, как никого и никогда не пускал. Он был глупцом.

Взяв с собой пару пресных лепешек, он вернулся в спальню. Весь обратный путь Такеши рассматривал их и все думал: не несет ли он своей рукой Наоми яд?

Его жена лежала на футоне, когда он вошел, и это на короткое мгновение заставило застыть его на месте. Она не ночевала в их спальне уже много недель… Наоми приподнялась на локте ему на встречу, скривившись от боли, и дрожащей рукой взяла лепешку.

— Спасибо, — выдохнув, она опустилась на футон и сцепила зубы, чтобы втягивать воздух носом. Так она пережидала обычно болезненные всплески внизу живота. Кажется, короткая прогулка утомила ее куда сильнее, чем она думала.

Такеши смотрел на нее и хмурился. Его неприятно поразила обреченность, с которой она относилась к боли. Та стала обыденной частью ее жизни, словно питье или еда. Наоми настолько привыкла, что