Дневник 1984-96 годов - Сергей Есин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
10 июля, среда. Проводил Стенфорда. Он очень привык к русской жизни, провожать его было жалко, и мы все к нему привыкли. Пожалуй, за свою жизнь я еще не встречал более естественного и милого человека, чем этот ирландец. Дай Бог ему счастья. Я простился около пяти часов с ним у таможни, а вечером почти в двенадцать позвонила из Парижа Сара, самолет еще, оказывается, из Москвы не вылетел. А ведь рейс переносили, звонили домой, раза два или даже три. В этот день все пошло кувырком, не было шофера, который должен был привезти Стенфорда в институт, я служил за шофера, поэтому в отпуск, как я предполагал, в среду уйти не удалось. Завтра опять на работу. Меня волнуют крыша и то, что "Русское золото", поселившееся во флигеле, не пересылает арендную плату.
11 июля, четверг. Кажется, я ушел дней на десять в отпуск. Этих отпусков у меня скопилось за несколько лет. Уехал вместе с В.С., она тоже взяла отпуск.
На меня на даче нахлынула какая-то благодать, понял, как долго я ничего не делал руками, как обо всем соскучился. Сделал стеллаж на второй, дворовой террасе. Готовлюсь к большой работе, часть которой, конечно, буду делать в Обнинске. Все к этому времени должно быть под рукой и на месте: книги, вырезки, заготовки. Роман о В.И. Ленине.
Начал одновременно со своей "физической" работой и статью, предваряющую книжку публицистики. Название уже известно — "Власть культуры". Как, оказывается, много можно сделать за день, если тебя все время не подгоняют мелкие бюрократические события. Продвинулась и сразу получила нужную интонацию статья и внезапно, как бы махом, сложилась книжка: статьи по хронологическому принципу, каждую статью или интервью буду предварять цитатой из дневника!
15 июля, понедельник. Накануне весь день был в плохом настроении. Разобрал все свои статьи последних лет, из которых собрался сделать книгу. Все довольно интересно, но масса похожих и скучноватых интервью. Я всегда радовался, когда журналисты быстро и довольно четко делали из наших бесед приличные интервью. Теперь я увидел, как сильно эти интервью отличаются от моих статей. Насколько в статьях все плотнее, мощнее по слову и по мысли. Хорошо, что, повинуясь какому-то наитию, я взял на дачу в Обнинск два тома своих дневниковых записей. Как, оказывается, при соблюдении временной дистанции все это интересно. Над дневниками надо начинать работать и обязательно их печатать, может быть, при жизни. Но, к сожалению, для книжки они не подойдут. Сами куски из них будут длинноваты, а потом дневники просто жалко портить, превращая их в подсобный материал. В общем, мучился я, мучился, а потом стал продолжать писать статью. Нашел верный тон и даже тему книжки — книга диссидента.
Из телевизора узнал: Чубайс назначен главой Администрации Президента. Держись, Россия! Но как же можно так врать? Еще недавно Ельцин удалил Чубайса из правительства, как одну из самых ненавистных народу фигур. Кажется, еще вчера Чубайс заявлял, что никогда он, свободный человек, не станет участвовать в правительстве. Теперь становятся понятными и суматоха по поводу денег, выносимых из Белого дома Лисовским, и чубайсовская поспешность, и его разглагольствование на волнах каналов.
16 июля, вторник. Вчера вечером вернулся из Обнинска, чтобы везти В.С. на гемодиализ. Правда, утром мне предстояло встретиться с Эмилией Алексеевной по "Гувернеру", побывать в пулатовском союзе, зайти на работу и вечером встретиться с родней у приехавшей из Парижа Татьяны. Две вещи удивительны: во-первых, Эмилии нравится мой роман, она говорит, что читает его с интересом, что я сменил манеру, и она, дескать, торопится домой, где ее ждут недочитанные страницы. По ее мнению, особенно удались мне женские образы. Я начал рассказывать ей о том, как создавался роман, как я ездил на Кипр с Сашей и его родителями и что практически роман сочинен и сконструирован. Из жизни только пейзаж, море, посудина на море, пирамиды, Иерусалим и автобус. Все остальное "сочинено". В процессе этого рассказа я и сам поразился, как много здесь придумок. Столько, что я и сам не ожидал. Я ведь, как и все литераторы, живу под магией материального возникновения прозы. Значит, где-то видел, что-то слышал. И видел, и слышал, но возникает иногда и нечто, чего я не знаю и сам.
Второе, что поразило, это возникновение некоторой правки в пятой, еврейской, главе. Все, что у меня написано, так ничтожно, так мало, а вот и этого малого Липатов боится. Ряд пассажей пришлось убрать, увести в подтекст, почти везде заменить слово "еврей" на некое иносказание. Хорошо, что пока мне удалось отбить пассаж о специфике нашего, родного хазара. Мысль очень простенькая: наш, русский, советский еврей — самый специфический. Ни один еврей в мире не ругает страну, в которой родился и в которой живет. А наш ругает, впрочем, в романе об этом поцветистее и с большими подробностями. Удалось вывести из-под редакторского ножа и строчки об Энштейне-антисионисте. Но бояться еще надо, редакция — существо норовистое, и по старой памяти потихонечку они могут вынуть из романа все, что захотят. Эмилия Алексеевна призналась, что по телефону ругалась с Липатовым, но он боится Натана Злотникова и еще парочки редакционных. Заодно позлословили об одном из писателей. Есть стиль, есть эпизоды, но ослабла общая воля к вещи, к предмету словесной живописи. Эмилия жестоко произнесла слово "исписался". Я полагаю, что мастера такого калибра исписаться не могут.
Днем был на заседании совета по русской прозе. Я пришел не к самому началу, но то, что Федь говорил, было довольно разумно: о том, что необходимо понять молодежь, о провале лирической поэзии и сокращении драматических приемов. К моменту моего прихода Федь высказал уже свой главный тезис, что русскоязычная литература в принципе портит русскую. Конечно, сказано это было в среде интернационалистов, но ведь действительно неумение колдовать над словом вносит в наше искусство газетчину, стереотипы решений. Все, говорящие на русском, считают, что они им владеют с исчерпывающей полнотой, но ведь это не так. И есть ограниченность в словесной ткани у любого национала, пишущего на русском языке. Все это довольно трудно доказать, довольно легко опровергнуть при помощи демагогии, но я чувствую здесь определенную правоту.
Вечером у Татьяны хорошо подкормились. Она постаралась, и все было вкусно и интересно. Таня меняется не быстро, все так же мила, тонка, серебриста в смехе, но похожего у нас мало, только зов крови. Я люблю свою родню. Всю. Глядя на Николя, я невольно и безо всяких на то оснований думаю: может быть, этот французский, плохо понимающий по-русски мальчик будет продолжателем моего дела. Захватывающе интересно увидеть свое место в будущем, даже как твои до последнего дня собираемые папки для вырезок и бумаг наследнички, высвобождая жизненное пространство, понесут на помойку.