Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991 - Светлана Бондаренко

Между тем, речь-то в повести идет о совсем других вещах! Вернемся к нашему письму: «Не ради чистой науки и личного комфорта бьются герои с черт-те какой неведомой силой: бьются они за свое человеческое достоинство, за право свободно мыслить, за право совершать поступки… Повесть, созданная в середине 70-х, как в капле воды отразила положение, в которое зачастую попадал не только ученый, а просто самостоятельно мыслящий человек в те самые застойные годы. А потому в повести нет „отрицательных“ героев: даже сдавшиеся под гнетом обстоятельств, угроз себе, родным, они вызывают не презрение, а понимание: не всем — как Фил Вечеровский в повести или академик Сахаров в реальной жизни — удалось стоять до конца».

Впрочем, этим подтекстом повести, скрытым за Гомеостатическим Мирозданием, следователем с многозначительной фамилией Зыков и прочими внешними проявлениями, И. Васюченко пренебрегла. Не в силах отрешиться от героически-мушкетерского прочтения книг Стругацких, она даже главных героев повести превращает в четырех мушкетеров Дюма, начисто забыв о «сверхкомплектных» Глухове и Снеговом. Но будем благодарны критику. А ну как она уловила бы параллель не с Дюма, а, скажем, с «тремя поросятами»? Примеривать Вечеровского к идеалу отважного поросенка Наф-Нафа — чем не занятие для критика, берущегося просвещать юных читателей фантастики?

Ответа на свое письмо мы ждали долго. Только в начале 1990 года пришел ответ — и не от редакции, а от самой И. Васюченко. Мы считаем уместным привести его полностью, опустив лишь ритуальные выражения почтений и преамбулу.

«Вскоре, наверное, появится в „Знамени“ мой ответ на корреспонденцию по статье. Она довольно обширна, меня бранят справа и слева — одни за то, что бесстыдно восхваляю таких гнусных писак, как Стругацкие, другие за то, что клевещу на таких великих гениев. Есть и несколько больших писем, среди которых — Ваше, на них, естественно, не ответишь одной короткой заметкой.

Убеждать Вас, что моя статья не так плоха, как Вам кажется, не буду — это и неинтересно, и бессмысленно, и, наконец, я сама по ряду причин от статьи не в восторге. В чем Вы совершенно правы, так это относительно „заговора молчания“. Я-то хотела сказать, что не было серьезного критического анализа. И теперь уверена, что быть его „до гласности“ не могло по причинам хотя бы техническим, но — тут Вы опять правы — всего, что значится в собранной Вами библиографии, я, разумеется, не читала. А то, что читала, казалось мне совершенно „мимо“, хотя Вы, возможно, оценили бы это иначе. Но так или иначе, выражение относительно „заговора“ было неточным, и то, что в некоторых читательских письмах со мной пылко соглашаются, не оправдывает подобной неточности.

Спорить с Вами насчет Стругацких мне не хочется потому, что, сколько бы у меня ни было доводов и соображений, Вы, как мне кажется, захотите не столько понять их, сколько обязательно опровергнуть, и в каком-то высшем смысле будете, может быть, правы: Вы-то защищаете то, что любите, а я холодно разбираюсь в интересном, но достаточно, по-моему, сомнительном литературном явлении. Для Вас это — Ваша главная тема, для меня — нет. Ваше отношение к ней горячо и определенно, мое — безвыходно и двойственно. Я же понимаю, что по сравнению с Пикулем и „Вечным зовом“ Стругацкие — высокая литература, что их проза гуманна по сравнению с писаниями Распутина и интеллигентна там, где Белов может сойти за мыслителя. А мы именно там и живем, так что отказывать Стругацким во внимании было бы несправедливо.

В одном возражу вам, и не ради пререкания, а потому, что для Вас, раз уж Вы занимаетесь Стругацкими, это может оказаться небесполезным. Разделываясь с моей концепцией, Вы весьма решительно противопоставляете моим заблуждениям свои единственно верные выводы. Подобный метод, и вообще не самый плодотворный, по отношению к Стругацким особенно неоправдан — должна сказать, что письма их почитателей доказывают это лучше, чем сумела бы сделать я. Двойственность этой прозы феноменальна, разные люди с пеной у рта превозносят ее за разные, зачастую взаимоисключающие идеологические тенденции. Среди этих поклонников попадаются прямо-таки неистовые сталинисты (если иметь в виду не слабость к известной персоне, а тип мироощущения). Вы скажете, что здесь недоразумение? Однако не с каждым писателем может произойти недоразумение подобного рода — скажем, Ю. Домбровского никогда не примет за „своего“ человек тоталитарного склада… У меня свое толкование этой двойственности, Вам вольно считать его несправедливым, однако двойственность налицо — занимаясь Стругацкими, право, грех это отрицать. А что Вы скажете о недавнем огоньковском интервью? Все вроде бы так разумно, культурно, и вдруг — этот чудовищный пассаж насчет „физического отвращения“ к панкам и т. п. А ведь брезгливость к человеку — одно из самых антикультурных, низменных и опасных чувств, по нынешним временам не понимать этого, кажется, невозможно…

Извините, я не собиралась спорить, да и теперь не хочу. И вполне осознаю, что пишу сумбурно и длинно; не взыщите, это от усталости и спешки. Что до Стругацких, они все же чтение по преимуществу молодежное. В юности я и сама глотала эти повести с аппетитом, не обращая внимания на то, что (и тогда) раздражало и настораживало. Казалось, только зануда может придираться к таким занимательным книжкам. В сущности, и Вы меня в том же обвиняете. Но критик, он ведь и есть зануда, его дело — высовываться и каркать, что, мол, невеста „чуточку беременна“. Как отнестись к подобному сообщению — это уж добрая воля жениха, то бишь читателя. Вы свой выбор сделали: просто не поверили. Если Вы при этом не ошиблись — тем лучше». Пожелание успехов. Подпись.

В том, что И. Васюченко не пыталась оспорить по существу ни один наш конкретный аргумент, не видим ничего странного. Нас, говоря честно, ее объяснения задним числом и не интересовали бы. А вот то, что письмо лучше помогает понять логику и пристрастия самой И. Васюченко, интересно для понимания умонастроений всех критиков подобного рода, печатающих в прогрессивных журналах поклеп на прогрессивных же писателей. Все оказалось достаточно тривиально. Да, имеет место литературный снобизм. Да, налицо примитивное, неглубокое прочтение Стругацких. Да, перед нами непонимание (искреннее или нарочитое) специфики «фантастического реализма».

Профессиональному литературному работнику не пристало тратить красноречие, обличая огоньковское интервью Стругацких «Прогноз». Ему, профессионалу, следовало бы знать разницу между личным мнением писателя и миром его произведений. А словеса насчет «отвращения» — уже и вовсе демагогия. Иная брезгливость куда нравственнее, чем поведение критика, «холодно разбирающегося» в «сомнительном литературном явлении» посредством его фальсификации.