Преступный человек (сборник) - Чезаре Ломброзо

Лассаль был рожден для того, чтобы властвовать; «в 15 лет он считает себя стоящим выше всех людей», «подобно орлу над воронами», «но не будучи ни принцем крови, ни даже дворянином, он становится демократом-революционером».

Между прочим, Лассаль был не только политический деятель и ученый, а еще светский человек, и не только джентльмен, но настоящий средневековый рыцарь: он жертвует жизнью за любимую или покровительствуемую им женщину, как это видно из его отношений к графине Гацфельд, Софье Саловцевой и Елене Дэнигес.

Глава 16. Влияние гениальных людей на революции

1) Гениальные люди. Эти люди являются весьма важными факторами в деле революции. Еще Тарквиний говорил, что для упрочения деспотизма необходимо снимать головы, слишком высоко стоящие.

По мнению Карлейля, всемирная история есть история великих людей. Эмерсон пишет, что всякое новое учреждение есть лишь след какого-нибудь гениального человека, например, Мухаммеда – в исламизме; Кальвина – в пуританстве, Лойолы – в иезуитизме, Фокса – в квакерстве, Кларксона – в аболиционизме и прочее.

Великие люди, говорит Смайльс, накладывают печать своего духа на свое время и свой народ, как сделал, например, Лютер для современной Германии, а Нокс для Шотландии.

«Великие гении, – пишет Флобер, – воплощают в себе отдельные черты многих индивидуальностей и создают таким образом новый тип. В этом лежит одна из причин их громадного влияния».

Они не только никогда не страдают мизонеизмом, но являются непримиримыми врагами всего старого. Гарибальди, углубляясь в неисследованные области Америки, говорил: «Я люблю неизвестное». Идеи Иисуса Христа и до сих пор кажутся слишком смелыми, потому что Он проповедовал чистый коммунизм.

Вот поэтому-то многие гениальные люди начинали править миром только из-за гроба. «Цезарь при жизни никогда не был так могуществен, как после смерти», – пишет Мишле.

Макс Нордау полагает даже, что человечество всем своим прогрессом обязано нескольким гениальным деспотам.

«Масса всегда консервативна, – говорит он, – потому что руководствуется наследственными инстинктами рода, а не новыми идеями, родившимися в мозгу отдельных личностей. Она не может быстро ориентироваться в новой обстановке и чувствует себя хорошо только в привычной среде. По собственному почину она никогда не вступит на новый путь, и только могучая воля какой-нибудь самобытной индивидуальности может поставить ее на этот путь».

Всякая революция является делом меньшинства, индивидуальность которого не может быть согласована с условиями, не им задуманными и не для него созданными. Большинство следует за движением против воли, если оно веками не было подготовлено к разрушению старого строя. Единственными известными в истории новаторами были гениальные деспоты. Идеалами консервативных историков, также как революций, начатых массами, являются лишь общие места. Вот почему при желании быть логичным и последовательным нужно помещать на первых страницах истории, написанной в консервативном духе, не портреты Фридриха Великого Прусского или Иосифа II Австрийского, а изображение демократа 1848 года в его характерной для этой смутной эпохи шляпе».

«Никакая революция не удается, если во главе ее не стоит один человек, толпа без вожака ни на что не годна», – писал Макиавелли. «В Неаполе, – говорит Коко о неаполитанской революции, – были все элементы восстания, но не хватало человека, а потому оно скоро кончилось».

И это вполне естественно, потому что гений, будучи по натуре антимизонеичным, является главным врагом консерватизма и старых традиций[112]; он – прирожденный революционер, предшественник и наиболее деятельный подготовитель эволюции, что вполне подтверждается выше нами отмеченным параллелизмом между революциями и появлением гениальных людей.

«Можно ли отрицать, – пишет Тард, – влияние проповедников христианства на Германию, Ирландию, Саксонию или проповеди Пифагора на древний мир? Кротониаты были принижены недавним бедствием, он их поднял, укрепил, вернул им победу и процветание. Доказательством искренности и глубины их обращения может служить то, что пифагорейские идеи распространились от них далеко во времени и в пространстве.

Все города Великой Греции заимствовали у Кротоны ее учреждения до такой степени, что могли иметь общую национальную монету, а монетное объединение в большей части случаев служит наиболее ясным признаком объединения социального. Когда видишь греков, и греков итальянских, соседей Сибариса, сделавшихся целомудренными и сдержанными, живущими по-братски под влиянием этого удивительного человека; когда видишь высокую культуру и скромную прелесть пифагорейских женщин, возникшую среди гинекеев и проституции в полном разгаре, то перестаешь сомневаться в могуществе проповеди Пифагора, единогласно признаваемом в древнем мире».

Какой замечательной гармонией высоких нравственных и умственных качеств обладают эти великие люди! Как удивительно приспособлены эти качества к нуждам данного исторического момента!

Вот, например, Кромвель, так прекрасно очерченный Гизо:

«Это был самый ярый из сектантов, самый деятельный из революционеров и притом искусный стратег, храбрый воин, одинаково готовый на горячую молитву, горячую речь и горячий бой; экспансивный, при нужде – лгун и всегда непоколебимо мужественный, чем удивлял даже своих врагов; страстный и грубый; смелый и благоразумный; мистик и делец; одаренный богатым воображением; ничем на практике не стесняющийся; всеми средствами добивающийся успеха; быстрее всех овладевающий положением и потому успевший внушить друзьям и недругам убеждение, что никто не может пойти дальше его и никто так легко не добьется успеха».

Между тем и в нем замечались некоторые ненормальности. Так, раза два или три в неделю «на него находило вдохновение», под влиянием которого Кромвель начинал проповедовать, что служит доказательством мистицизма, почти безумного; в ранней молодости он несколько раз звал по ночам врача под тем предлогом, что чувствует себя умирающим, тогда как на самом деле был совсем здоров; в течение жизни Кромвель часто имел галлюцинации, видел крест, дьявола и т. п.

Один из новейших биографов Наполеона, Тэн, говорит следующее:

«По темпераменту, инстинктам, способностям, воображению и нравственности он казался совершенно иначе созданным, чем его сограждане и современники. Будучи как бы предназначен для побед и командования, он отличался не только остротой и универсальностью ума, но еще гибкостью, силой и постоянством внимания, дозволявшим ему проводить по восемнадцати часов за работой.

Количество фактов, которое его память в состоянии была удержать, и количество идей, над которым он мог работать, превосходили, по-видимому, способности человека. И этот ненасытный, неистощимый, неизменяющийся ум работал без перерыва в течение тридцати лет».

Никто не обладал таким легко возбудимым мозгом; такой беспокойной впечатлительностью; такой мыслью, увлекающейся своим собственным течением; такой легкой и обильной, хотя несдержанной речью, как Наполеон. Это потому, что гениальность его переливалась через край.

Но ведь для того, чтобы координировать между собой такие страсти и способности, для того, чтобы управлять ими, нужно сознательное усилие; у Наполеона это усилие обусловливалось стремлением стать в центре всего, поставить все в зависимость от себя, то есть чистый эгоизм, активный и всепоглощающий, развитый воспитанием и обстановкой, пропорциональный душевным силам и способностям, усиленный успехами и всемогуществом. Таким образом, можно сказать, что политическая деятельность Наполеона была направляема эгоизмом, поддерживаемым гениальностью.

2) Гениальные невропаты. Мы уже доказали в другом месте («Гениальный человек»), что разные виды сумасшествия, преступность и эпилепсия – особенно последняя – служат постоянными спутниками гениальности, так что последняя является как бы неврозом особого рода. Невропатичность таких людей, как Наполеон, Петр Великий, Цезарь, Кромвель, Мухаммед, нас не удивит, стало быть. А Рамос Мейха отмечает невропатические и даже психопатические черты почти у всех выдающихся революционных деятелей Южной Америки.

Так, по его словам, Ривадура был ипохондрик и умер от размягчения мозга; Мануэль Гаргиа также страдал ипохондрией и умер от какого-то мозгового страдания; адмирал Браун страдал манией преследования; Лопес, автор аргентинского гимна, умер от нервного истощения; доктор Варела был эпилептиком; Валь-Гомес умер от кровоизлияния в мозгу; инженер Бельтран, герой войны за независимость, сошел с ума; полковник Эстомба, прославившийся во время гражданских войн в Аргентине, тоже сошел с ума, а Монтеагудо страдал истерией и мегаломанией.