Волчьи игры - Людмила Астахова

В последнем идберранском городке на границе со знаменитыми ничейными топями Грэйн рассталась с упряжкой, санями и спутником. И хоть парень и обещал именами всех небесных сил, памянув с перепугу и Предвечного, дождаться госпожи офицерши на постоялом дворе заметенного по самые крыши городка, эрна на это не рассчитывала. Неведомо ей было, вернется ли она сама, и если вернется, то когда и… какой. Все в ладонях Локки, жизнь и смерть, и посмертие тоже… Грэйн заплатила идберранскому егерю — или контрабандисту, их не разберешь — за широкие охотничьи лыжи, поспала еще час или чуть дольше, быстро и жадно поела и ушла в ранние зимние сумерки размашистым «ролфийским» шагом.

Маар-Кейл окружали ее, освещая темноту алыми фонарями глаз.

Про детей, рожденных в скалах Конрэнта, частенько шутят, будто бы они появляются из материнского чрева уже с лыжами на ногах. И доля истины в том есть. В краю, где долгие летние дни сменяет бесконечная зимняя ночь, а в крышах домов делают дополнительный выход на случай обильного снегопада, из долины в долину по зиме добраться можно лишь на лыжах. И все конрэнтцы от мала до велика умеют и ценят это незамысловатое изобретение, так упрощающее жизнь. Вверх-вниз, со склона и вновь на склон… На Конрэнте рассказывают длинные саги о знаменитых лыжниках, одолевавших по три десятка лайгов за один переход. Эйтэр Речной Князь, говорят, три дня шел, чтобы успеть наречь имя новорожденному сыну до зимнего солнцестояния — а пути ему было без малого триста лайгов и еще три! А Рэдвайрр Отважный из усадьбы Вайди, что на западном берегу, тот и вовсе пробежал полторы сотни лайгов за один переход, от восхода Морайг до заката Глэнны, чтоб донести Удэйну эрн-Кармэлу весть о мятеже его братьев…

Так что эрна Кэдвен знала, на кого равняться. Тем паче что пограничные болота между Идбером и Эббо только летом непроходимы, зимой же, особенно такой внезапной и суровой, покрытые ледяным панцирем и снежным одеялом, они превратились в идеально белую нетронутую равнину. Дыхание Морайг привольно гуляло по ней, Маар-Кейл вторили песне богини торжествующим воем множества глоток и резвились, будто щенки, клацая зубами на что-то невидимое. Грэйн не хотела думать о том, кого черные гончие богов могут ловить среди ветра и снега. Когда бежишь с ними рядом, так просто забыть о том, что забывать не следует: Маар-Кейл — самые жуткие твари из сотворенных под лунами. Оступись лишь раз — и уже твою нагую и беззащитную душу погонят они сквозь вечную ночь.

Женщине сразу стало жарко, она берегла дыхание и очень скоро сбросила тяжелую шинель и юбку, свернув их в скатку и надев по-походному через плечо. Но силы ее ничуть не убывали, и Грэйн не сомневалась — это Локка. Ее воля и ее помощь, без которой эрна Кэдвен — единственное живое существо с горячей кровью посреди белого безмолвия ничейных болот — очень скоро не смогла бы не только бежать, но и дышать.

«Не бойся, Верная! Пой с нами, беги с нами! Ты не устанешь — мы не знаем усталости! Наши ноги быстры, а ты — наша, ты — с нами, и легок твой шаг, и тверда будет рука… Они там, у очага, ослепленные огнем Госпожи всех огней, убаюканные теплом… Чуешь их страх? Его запах сладок, он пьянит, он зовет! Чуешь их мягкую слабость, разомлевшую в покое и безопасности этой ночи? Беги с нами, Верная! Пой с нами…»

Так уже было с ней однажды — чаша для огня Локки, она видела эту землю из невозможной высокой темноты, и звезды кричали, как женщины, под ее волчьими лапами… И теперь, на земле, Грэйн бежала так, словно под ногами у нее звенел не снег, а морозная высота зимнего неба. И ни разу не сбилась с шага.

«Вот они, Верная! Смотри!»

Этого пса звали Алчущий Мести, и дикий его голос пробудил в Грэйн такого же зверя, волчицу, жаждущую лишь одного — мягкого горла добычи и ее горячей крови на клыках. И без Маар-Кейл она не прошла бы мимо этого дома, заметенного снегом до самой трубы. Дым среди метели был не виден, но запах его и тепло сияли впереди ярче любого маяка.

— Морайг и ты, Локка… — выдохнула Грэйн. — Ты здесь, Огненная? Ты слышишь? Теперь и всегда я — чаша для твоего огня…

И буран стих разом, будто где-то в непроглядной темноте ночи захлопнули окно. Тишина оглушила ролфийку. Тихо-тихо падал снег, бесшумно переступали по его пушистому покрывалу бесплотные лапы Маар-Кейл… Стены охотничьего домика едва различимо потрескивали, поскрипывали, словно приглашая — начать. Там, в тепле, в логове сонных и размякших псов, не ждут ни волчицу, ни ее свиту.

Грэйн не чувствовала холода, и, когда она сбросила наземь верхнюю одежду, оставшись в одной нижней рубахе, снежинки зашипели на ее раскаленной коже. Два пистолета, скейн… Должно хватить. Дом пах сонным хмельным страхом, немытым телом, хриплым жарким дыханием… шести глоток, пожалуй. Женщина отчетливо чуяла их, словно толстые бревна стен вдруг стали прозрачными и невесомыми, как морозный туман над болотом.

«Чего ты ждешь, Верная? — нетерпеливо взвизгнул Алчущий и клацнул зубами, роняя ядовитую пену на снег. — Теплые души, сладкие мягкие души! Дай! Дай нам!»

— Вперед, — прошелестела ролфийка, отдавая приказ сама себе, и взвела курки у пистолетов.

Для тайного убежища, да и просто уединенного жилья, построенного в таком безлюдном месте, дверь у домика казалась хлипковатой. Но Грэйн не стала пытаться вышибить ее или сорвать с петель. Зачем? В доме ведь есть еще и окна, а сугробы милостью Морайг вокруг намело такие, что до них даже не пришлось тянуться. Не таясь, женщина подобралась к затянутому морозным кружевом стеклу, тепло мерцающему золотистым домашним светом, и одним ударом разрушила волшебство, разбила, раскрошила взрывом осколков. И начала стрелять с обеих рук на звук, движение, дыхание тех, кто прятался здесь. Неожиданности и патронов хватило бы на всех, но Маар-Кейл никогда не торопятся, они любят играть — и Грэйн тоже не хотела, не могла кончить это дело так быстро. Наполовину, а может, и больше погрузившись в мир, где властвовали законы Ночных Гончих, право охоты и мести, ролфи поразилась бы и ужаснулась сама себе — если бы еще помнила, как это, поражаться и ужасаться.

Отбросив пистолеты, она вспрыгнула в окно, оставив на торчащих, будто бессильные гнилые зубы, осколках клочья одежды и шкуры. И громко зарычала, отводя руку со скейном.

«Сладкие, мягкие!.. Ур-р, сладкие нежные души, горячая кровь, пряный ужас!.. Нам! Дай!»

Восторг Маар-Кейл, осязаемый, тяжелый и густой, как запах крови, ударил в голову, затуманил, повел… Древняя, жуткая, ролфи насмерть резалась с другими ролфи за добычу, и Морайг одобрительно усмехалась за облаками, а Локка заходилась громким клекочущим смехом.