Вечный зов - Анатолий Иванов

Музыка была торжественно-суровая, жёсткая, а слова тяжёлые, как булыжники. Они, казалось Фёдору, раскатывались над Шантарой с грохотом и треском, и было чудно — как от них не проламываются крыши?

Но в общем, всё это было ему безразлично. С каких-то пор — с тех ли, когда его откровенно выставила из своего дома Анфиса, или чуть попозже, с того дня, когда ушёл из дома с этой приблудной Наташкой Мироновой Семён, а может, намного раньше того и другого, может, после того единственного вечера с выпивкой у брата Антона, — с каких-то пор Фёдор жил словно в пустоте. Он ел, спал, ходил на работу, с кем-то разговаривал, но всё это будто бы делал не он, а кто-то другой, его, Фёдора, это всё словно и не касалось. Ничто его не волновало, не трогало. Мужики — одногодки Фёдора давно были на фронте, а его, Фёдора, оставили в числе некоторых других механизаторов по броне. Он не боялся, что его возьмут на фронт, но и не радовался, что оставили. Даже смерть старшего брата не вызвала у Фёдора ничего. Во время похорон он подошёл к могиле, поглядел на чёрное, сожжённое электричеством лицо Антона спокойно, равнодушно. На это угольное лицо падали снежинки и не таяли.

«Антон Силантьевич Савельев любил жизнь, любил людей, — тоскливо говорил над гробом Поликарп Кружилин, с трудом выталкивая слова. — Он знал, зачем он жил…»

Фёдору казалось, что он слышал уже где-то, когда-то эти слова. Но где — вспомнить не мог оттого, что помешали застонавшие вдруг медные трубы оркестра, а потом каменный стук мёрзлой земли о крышку гроба.

Вспомнил, когда утром следующего дня увидел Анну. Он глянул на вошедшую, тоже почерневшую, будто и её хлестнуло где-то током, жену, и в ушах сами собой зазвенели её слова: «Всё, всё правильно Иван сказал про тебя, не любишь ты никого — ни меня, ни детей, ни жизнь эту, ни власть, никого… Зачем тогда ты живёшь-то? Зачем?»

Потом слова Кружилина и Анны вперемежку звенели у него в голове, уже не переставая.

«Он знал, зачем он жил…» — «Зачем тогда ты живёшь-то?»

Они, Поликарп Кружилин и Анна, сговорились, что ли? Два голоса — мужской и женский — попеременно долбили ему в голову, как молотками, требовали чего-то. А чего, какого ответа?

Ответа не было. Была эта пустота, было прежнее безразличие ко всему окружающему. Будто бы издалека, из какого-то другого мира, доносились к нему все события: эта песня, которую он слышал бессчётное количество раз, известия о разгроме немцев под Москвой, пожар на заводе и гибель старшего брата, уход Семёна из дома, заявление Анны, что она вступит в колхоз, разговор с кем-то, что председатель райисполкома Полипов ушёл на фронт, а на его месте работает теперь пузатенький, как самовар, мужичок из эвакуированных — Иван Иванович Хохлов, слухи, что бронь на комбайнёров и трактористов дали лишь до окончания будущего сева, потому что на механизаторских курсах МТС обучается сейчас около полсотни девок и баб…

Все эти события перепутались, когда какое происходило — неизвестно.

Однажды Анна сообщила, что Семён и Наташа расписались. Фёдор отреагировал на это довольно странным заявлением:

— Пущай. Всё равно на войну возьмут. — И тут же с издёвкой спросил: — Ваньку вот почему твоего не берут? Год-то его давно взятый.

Глаза Анны всплеснули холодным огнём. Сдерживая себя, она произнесла:

— Возьмут, когда надо будет.

— Я слыхал, в больнице он? С чего это?

— Сено возил и простудился. Сразу обои лёгкие прихватило.

— Ловок! — усмехнулся Фёдор.

Неделей позже после этого разговора Ивана выписали из больницы. Фёдор, идя после обеда на работу, столкнулся с младшим братом посреди улицы. Иван был жёлтый и худой, будто встал из гроба.

— Не кончилась война-то ещё, — сообщил Фёдор насмешливо. — Так что ищи способ опять в больницу нырнуть.

Иван улыбнулся, щурясь на яркое солнце, проговорил:

— Ишь вот как… Ни одна собака не облаяла пока, так тебя встретил. И разошлись.

Солнце садилось, синие тени от приземистых эмтээсовских построек и мастерских расплывались на утоптанном, не успевшем почернеть ещё снегу.

В красном уголке шло собрание механизаторов по поводу «усиления темпов ремонта и подготовки машинно-тракторного парка к севу», как было написано в объявлении, которое попалось на глаза Фёдору ещё утром.

На собрание приехал Кружилин, но говорил он пока не об эмтээсовских делах, а рассказывал о положении на фронте. Он говорил, что от Москвы немцев отогнали на восемьдесят-сто, местами даже на двести километров и более и продолжают гнать дальше, что правительство в начале марта приняло постановление о подготовке к весеннему севу 1942 года МТС Московской, Ленинградской, Калининской, Тульской, Орловской и Курской областей, что, возможно, к началу сева все эти области целиком будут освобождены. Однако, говорил Кружилин, положение тяжёлое, Ленинград находится в круговой блокаде, немцы рвутся к Волге и на Кавказ…

Фёдор сидел у окна, глядел на длинные синие тени. Слова Кружилина доносились глухо, еле-еле, будто уши у Фёдора были туго забиты ватой. Зато отчётливо долбило и долбило в голову молотком прежнее: «Он знал, зачем он жил…» — «Зачем тогда ты живёшь-то?»

«А зачем действительно? — подумал вдруг Фёдор. — И — как?!»

Он нахмурился, крепко, до ломоты в дёснах, сжал зубы, до звона в голове напряг память, будто одним страшным и неимоверным усилием воли хотел вспомнить всю свою жизнь до мельчайших подробностей, оглядеть её враз как бы со стороны, с высоты какой-то. Но вспомнить ничего не мог, кроме того недавнего вечера, когда он последний раз ходил к Анфисе, когда, вернувшись, обнаружил в своём доме Ивана. Да и то вспомнил не Анфису и Ивана, а свой разговор с женой после ухода брата. Но зато почти до последнего слова, до малейших оттенков её голоса.

«— Значит, сама надумала уйти от меня? То-то, гляжу, осмелела, Ваньку ночевать оставляла.

— Уйду, сил больше нет.

— Расклеилась. Никуда ты не уйдёшь. И на том покончим.

— Уйду, уйду, уйду! Выпил ты всю кровь из меня, все соки… Всё, всё правильно Иван сказал про тебя: не любишь ты никого — ни меня, ни детей, ни жизнь эту, ни власть, — никого. И себя, должно, не любишь! Зачем тогда ты живёшь-то? Зачем?

— Интересно! Ну а дальше? Или всё?

— И на мне ты хотел жениться из жадности к отцовскому богатству… чтобы… чтобы развратничать потом на заимке, как отец.

— Вовсе интересно, хе-хе!.. Женился-то я в девятнадцатом на тебе, когда в партизанах был. К тому времени от богатства вашего один дым остался.

— Это уж так получилось, что в девятнадцатом… А я говорю — хотел раньше. Любил-то Анфису, жил ведь тогда ещё с ней, а жениться хотел на мне… А что от богатства нашего дым один остался — это тебя и точит всю жизнь, как червяк дерево.

— Замолчи… об чём не знаешь!

— Знаю! И отца моего ты жалеешь, которого Иван застрелил. А брата своего за это и ненавидишь… за то, что опомнился он, Иван, тогда, перешёл к партизанам, понял, где правда… Ты мстишь ему за это всю жизнь, потому что больше-то никому не в силах мстить… али боишься другим-то! Вот… Этаким никто тебя не знает, а я — знаю. Теперь… теперь тебя и он, Иван, раскусил… Теперь он тебе и вовсе смертельный враг…

— 3-замолчь! Ты-ы!»

Бубнил что-то, расхаживая около красного стола, Поликарп Кружилин, встряхивая головой, точно бодал воздух. «Ну да, ну да, это она правду сказала… Не всё в её словах правда, но есть. Про Анфиску, например… — мелькали, неслись куда-то неясные, перепутанные мысли Фёдора. — Как она сказала-то?»

«Любил-то Анфису, жил ведь тогда ещё с ней, а жениться хотел на мне…»

Всё правильно. Месяца через полтора не то два после того, как получил от Инютина четыре десятки — заканчивали жать тогда кафтановскую рожь под Звенигорой, — Фёдор отработал эти деньги. Всю страду наравне со взрослыми бабами Анфиса жала и вязала снопы, Фёдор подвозил жницам харчи, воду из Громотухи, следил, крепко ли снопы эти вяжут, правильно ли составляют в суслоны, не ленится ли кто на работе, — словом, был приставлен к бабам в начальники.

— Ну? — не раз за это время протыкал его одноногий Инютин вроде и мягкими, водянистыми глазами. — Зазря я тебя на этакую лентяйскую должность определил?

— Как я? — воротил лицо от его взгляда Фёдор. — Матка при ней, взора не спускает.

Отворачивался, но примечал, что глаза Инютина сохнут, делаются ещё меньше и острее. Когда Инютин перевёл Анфисину мать на другие работы, подальше от дочери, стал говорить другое:

— Пугливая она. Сам же говорил, не силком чтоб… Погоди…

Но дело было не в матери и не в пугливости Анфисы. Она-то как раз не боялась Фёдора. Правда, когда он впервые встретил её, ещё в деревне, по возвращении из тайги, она смутилась, полыхнула огнём, но и тут не убежала, а стояла столбом, точно хотела сгореть на месте дотла.